Тростниковая роща не пускала внутрь себя. Пугали кактусы, ребристые шары с белесо-розоватой опушкой, выставившие раструбы фиолетовых, пахнущих тухлым мясом цветов. Розарий с беседкой был слишком сентиментален для выходца из пещерного натурализма. Отсюда рукой подать до разбитых теплиц и парников. Первочеловек Адам. Первобытные искусы познания добра и зла на собственной шкуре. Лилит, как отсутствие женщины, Евы.

Хромов принюхался, быстро сужая и раздувая ноздри, потом, прикрыв глаза, медленно вобрал в себя воздух, дегустируя. Из каких подземных угодий повеяло этими ядовитыми испарениями? С запахами всегда проблема, особенно когда неизвестен источник. Не зная, откуда исходит, трудно отличить дурной запах от приятного, вонь от благовония. И хотя сам запах, как известно из литературы, приводит за собой выпуклые воспоминания о том, что ему когда-то сопутствовало, произвести обратную операцию, то есть припомнить запах, вызвав выпуклое воспоминание, довольно сложно и редко дается по желанию. Запах не подчиняется мысли, в то время как мысль… пахнет. Запах стоячей воды. Запах старых канцелярий. Запах сырой глины. Запах газеты. Старые вещи щедры на запахи. Время составляет букет ароматов, не всегда приятных. Простое, увядая, становится сложным. Разлагается, издыхает. Резкий запах старых, раскрывших свои пружинные трубчатые внутренности машин. Едва уловимый запах, идущий от старой картины.

Дурман. Тропическая галерея. Олеандры, лавры, дерево бодхи, лианы, эвкалипты. Книга жалоб и продолжений. Ветер колышет занавес. Первая и последняя страницы. На этом рукопись обрывается, зачеркнутому верить. Вчера я знал, что делать завтра, но сегодня я уже ничего, ничего не знаю. В полуденной синеве растаяли астериски. Птицы зря надрываются. Писк, щебет, скрежет. Попрятавшиеся инструменты. И я вновь с гордостью вынужден констатировать самодовольную эрекцию, предвещающую в этот жаркий день еще одну историю, ведущую в ночь:

Будет что рассказать проспавшей супруге. Будет во что обмакнуть перо Пьеро.

Хромов нес то в левой руке, то в правой, то под мышкой книгу, прочитанную Розой и теперь держащую путь обратно в библиотеку. Он был всего лишь средством связи между женой и книгохранилищем. Конечно, он бы с радостью избавился от чужой, да к тому же уже прочитанной, утратившей обаяние невинности, соблазн новизны книги, выбросил на помойку, если бы за ней не было определено место в городской библиотеке. Книга была записана на его имя, он, Хромов, пока не вернул ее в пыльную Лету, значился ее владельцем и отвечал за ее сохранность. Если что с этой зачитанной, обесцененной книгой случится, его привлекут к ответственности. Он присел в беседке на узкую лавочку и перелистал страницы: диалоги, описания комнат, длинные, теряющиеся рассуждения. Что если кто-то вот так же, как он сейчас, когда-нибудь небрежно раскроет его книгу и так же равнодушно пробежит по словам, наполненным его живым дыханием…

Хромов заметил на полях отметки ногтем, едва заметные рубцы, точно следы птицы на берегу («От нее шел странный, тяжелый, но не неприятный запах…», «— Она не выветривается!»). Некоторые страницы были заложены тонким, почти прозрачным волосом, некоторые подогнуты.

Ни имя автора, ни название романа ему ничего не говорили. Почему Роза выбирала ту или иную книгу для чтения, всегда было для него загадкой, которую он даже не пытался решить. В области ее предпочтений неизвестное преобладало над известным. И это, убеждал он себя, одна из причин, удерживающих меня у ее ложа, даже если учесть, что самые устойчивые фигуры жизни ничем не обусловлены. Перебирая в уме причины, принуждающие его неотлучно находиться если не у самого ложа, то поблизости, Хромов приходил к выводу, что, в сущности, нет ни одной среди них достаточно веской, чтобы принудить его делать что-либо против воли, зато побочных, незначительных причин сколько угодно!

Они познакомились в тот трудный для него период, когда он худо-бедно переползал с поэзии на прозу. Приходилось перестраивать не только внутренний, но и весь окружающий мир. Вначале Роза была лишь дополнением, тем лучом света, которого не хватает тьме для полного счастья. Он не сразу заметил ее влияния на его стиль, а когда заметил, она уже стала его стилем, вытеснив все посторонние, не выводимые из ее по-тургеневски богатого тела метафоры. Он не мог и шагу ступить без того, чтобы не призвать на помощь ее всегда доступное отражение. Он решил на ней успокоиться, стать выше предрассудков. Она вела его по пути добродетели, он в этом не сомневался, целуя то левую, то правую, то верхние, то нижние. Он нашел в ней всех тех женщин, которых знал до нее, и тех, о существовании которых мог только смутно, опираясь на письменные источники и во сне, догадываться. То, что я вижу, другим не видно, говорил он, обращаясь к тому, кем он был до встречи с Розой. Он был благодарен ей уже за то, что она не читала того, что он писал напропалую, отгородившись от нее стеной шуток, недомолвок, обманов, уверток, подложных ласк. Ей не было необходимости расшифровывать его каракули, чтобы знать наизусть все, что он еще только собирался написать. Со своей стороны, Роза нашла в нем силу, без которой скучно жить, лень проснуться. При взгляде на него, при первом прикосновении, она смогла назвать гнетущее ее беспокойство желанием. Он мой, пока пишет. Только в его пересказе обретала она свободу и воплощение. Она немного боялась его, сама не понимая, что в нем страшного, ведь он всегда обходился с ней доверчиво, нежно, услужливо, иногда даже угодливо, и только на пике судорожного сближения понарошку нападал, разнимая, отлаженно насилуя. Она даже попросила его однажды быть с ней посуровее, жестче: «Я хочу быть покорной!» И все же, когда он был рядом, но особенно когда его рядом не было, она его немного боялась. Она чувствовала свою слабость, недостаточность, недостоверность. Она пыталась вскарабкаться на вершину песочной кручи, не запачкав перчаток, не порвав чулки. Однажды он не пришел на назначенное свидание (ждал ее в другом месте, они так и не смогли решить потом, кто в тот день ошибся). Стараясь не повторяться, Роза всегда выбирала место предстоящего свидания с большой тщательностью, варьируя настроение, с которым хотела бы встретить Хромова. Место должно быть одновременно неожиданным и понятным. Иметь смысл, но смысл, скрытый в намеках и иносказаниях. От места встречи зависит то, как сложится в этот вечер их счастье — напрямую, исподволь, гладко, гадко… Разумеется, Роза не собиралась рассчитать все заранее, ей было достаточно подготовиться к худшему, чтобы даже худшее принять за осуществление своих самых сокровенных, самых бессловесных желаний. Отдать себя на произвол судьбы — не в ее характере. Она должна предвидеть хотя бы отчасти, чтобы получить удовольствие сполна. Удовольствие? О каком удовольствии может идти речь, когда на карту (карту города) поставлено ее тело, вышедшее из повиновения! Любовь не шутит. Даже опаздывая, Роза знала, что там, куда она идет, ее ждет то, что она предусмотрела. Каково же было ее удивление, негодование, растерянность, недоумение, когда, придя на условленное место, она не нашла скучающего без нее Хромова! Что случилось? При мысли, что что-то могло случиться без ее ведома, Роза помертвела. Она ходила взад-вперед мимо витрин, в которых проплывало бледное отражение. Ей казалось, что она постепенно исчезает. Еще немного, и прохожие перестанут ее замечать, она сможет невидимой войти в любую чужую квартиру, в любую чужую жизнь. Она зашла в магазин и перемерила дюжину сапог и туфель. Ей нравилось ходить по магазинам без денег. Жаль, что еще долго до сумерек. В сумерках легче переносить свое исчезновение. Разозлившись, Роза вернулась домой. Подруга, с которой она на пару снимала квартиру, была на работе. Роза и Рая сошлись на том, что обеим нравится беспорядок, когда у вещей в доме нет раз и навсегда определенного места. Платья висели вперемешку, точно в какой-нибудь костюмерной. Посуда свободно путешествовала по квартире. Духи пахли чем угодно, только не духами. Но сейчас беспорядок казался наделен каким-то значением, что само по себе было ужасно. С неприятным удивлением она отметила, что складки на сдвинутых неприбранных кроватях расположились симметрично, образовав что-то вроде крыльев бабочки. Красный чулок, соскользнув, лежал на дне ванны. Она ходила, стараясь не шуметь, как будто попала в чужую квартиру. Если встанет под душ, растворится, как сахар. Сбросила туфли и, не раздеваясь, легла на кровать, и хотя ей совершенно не хотелось спать, тотчас уснула. Открыла глаза — было темно. Из кухни раздавались голоса. Рая вернулась с работы и с кем-то разговаривала… С ним. Вытянувшись в темноте, Роза напряженно прислушивалась, пытаясь понять, о чем они говорят, но отдельные, скомканно долетавшие слова ничего не проясняли. Она чувствовала себя разбитой, усталой, совершенно бессильной, но до отвращения реальной. Тело, несмотря на свое гнетущее бессилие и неподвижность, заключало ее в себе всю целиком. Она ему принадлежала. Она знала, что, даже если захочет подняться, не сможет пошевелить и пальцем, но главная проблема была в том, что, несмотря на все попытки, она не могла найти в себе ни малейшего желания подняться. Приподняв голову, она видела через приоткрытую дверь свет, идущий из кухни, слышала тихие, но оживленные голоса. Нет, она не могла подняться, даже если бы от этого зависело, увидит она сегодня его, или он уйдет, не дождавшись ее пробуждения. О чем они могут там говорить? Конечно, о ней. Но что они о ней знают? В сущности, ничего. О ком же тогда они говорят? Эта неизбежная подмена страшно ее возмутила, но, что удивительно, возмущение не смогло поднять ее с кровати. Разве может она запретить кому-либо, даже своей лучшей подруге, даже своему ближайшему другу, думать о ней все, что им заблагорассудится! Это их право. Пусть они представляют ее не такой, какая она на самом деле, но знает ли она сама, что из себя представляет? Нет, нет, нет. А может быть, даже вероятнее всего, они говорят вовсе не о ней, а о чем-то постороннем. Может быть, Хромов уже начал заигрывать с Раей, пока Роза — почившая химера….