* * *

Когда вьюга сходила на нет, вместе с ней сходило на нет пространство. Оно все еще было великим и заснеженным. Но уже не было ужасающим. Я сидел в тулупе, выставив нос, щурился от ослепительного наста и видел, что снег снегом, но вот ползут две машины, а там люди, а там переезд через реку, электричка и Москва. В сущности, близко. Отец и мать для того и переехали сюда с Урала лет пять (уже пять!) назад, чтобы к надвигающемуся концу быть поближе к родному сыночку. Потому что родной сыночек хотел жить только там, где жил. В Москве.

– Ехали-ехали, – вздыхала склонная к пессимизму мать, – почти к самой Москве приехали. А зимой все равно не чувствуется, что ты от нас близко.

Зато отец говорил:

– Рядом живем!.. Даже зимой чувствуется, что ты от нас неподалеку.

Отец был оптимист. Всегда и во всем. Без оговорок.

* * *

К вечеру, видя подымающийся табачный дым и сообразив, что я не сплю (задернутый занавеской, я лежал тихо, как мышь), отец подходил к лежанке:

– Может, мы, Игорь… это самое… то есть выпьем?

И отец задирал кверху лицо, чтоб меня разглядеть. И виновато улыбался, как бы извиняясь за пустоту жизни. Чем же еще, дескать, в деревне развеешься? А ведь, говорят, помогает. Посидеть, похрумтеть огурчиком. А там, глядишь, и поговорить.

– Игорь, может, спустишься?..

Но даже если я выпивал, меня опять тянуло на лежанку: залезть и не двигаться. Что я и делал. Когда я там лежал, мне казалось, что меня вообще нет и что, если б не шаркающие вдруг шаги матушки – шур-шур-шур, – я бы совсем растворился. Пустота в пустоте.

Они, к счастью, мало обо мне думали. Ты рядом с ними, но ты сам по себе, а они сами по себе. Потому что ты давным-давно для них уже не взрослеешь (хотя годы идут), а, наоборот, все больше превращаешься в того самого Игорька, которого нет и в помине. Происходит обратное движение. И опять, как и давным-давно, их начинает интересовать лишь одно: не болит ли у тебя животик, не дать ли водицы, тепло ли обут и не надует ли в бок.

А того тебя, который лежит на лежанке, они не трогают и ни о чем не спрашивают. Того дяденьку они мало знают. И едва ли хотят знать.

Но однажды отец заговорил.

Он долго-долго мялся у окна, топтался – там, где герани, – потом повернулся ко мне. Тут ему под ногу попался сонный кот, кот рявкнул и хотел отскочить к печке – отец в сердцах пнул, после чего кот не только выполнил свою программу, но и дважды перевернулся в воздухе.

– Пшел! – ругнулся отец.

А потом ко мне:

– Ну и что?.. Значит, она еще не ходит?

Это про Машу.

– И сдвигов нет?.. А такого чувства, что вот-вот и завтра пойдет, тоже нет?

– Нет.

Он вздохнул. Он считал, что именно это меня и гложет и что я попросту удрал от своего горя. Потому что сколько ни твердят, что от себя не убежишь, а все-таки люди убегают, и еще как убегают, а значит, убежать можно.

– Эх-хе-хех… – выдал он еще один полновесный вздох.

И сказал:

– Я ж те говорил – пусть у нас растет. Пока я и мать ходим.

И осекся, будто нечаянно сказал что-то очень значительное. Возможно, оно и было таким. Очень значительным. Потому что мне стало неловко, что удрал я вовсе не от дочки, не от жены, не от горя или беды, а от чего-то такого, чему и не сразу дашь понятное имя. Мне было неловко, но не больше. Я только отметил, что вот ведь мне неловко. И продолжал лежать на высокой лежанке, неотрывно глядя на подымающуюся струйку дыма от моей сигареты. Потолок был рядом (руку протянуть), и струйка дыма натыкалась на него и стелилась, растекаясь по потолку обеими нитками – зеленой и голубой.

* * *

Утром случай вновь напомнил о собирателе книг, зачарованном п-п-пространством. Был завтрак. Была картошка с постным маслом и луком. Я еще не уполз к себе наверх, то есть на лежанку, – сидел и ел.

– Здоровы будем. – И вошел мужичок. Слегка в снегу. И с выражением на лице, с каким приходят к большому начальству. От меня, «ученого человека», он чего-то хотел, а матушка шепталась с ним в сенях, не пускала и пыталась выпроводить. Но не удалось.

Мужичок стоял и смотрел, как я ем.

– Садись за стол, – сказала матушка. – Раз уж ввалился, садись.

– Не, – сказал он.

И опять смотрел. Улыбался. Потом вытащил из-за пазухи толстенную книгу и шумно бухнул ее мне на стол.

– Был у нас осенью собиратель. Бородатый. – И он засмеялся. – Очень, стало быть, хотел вот эту книгу.

– Ну и что? – спросил я.

– Я ему не уступил.

– А теперь?

– А теперь денежки нужны стали, вот повезу книгу в город.

– В букинистический?

– Не. К нему домой повезу. – Мужичок вновь засмеялся. – Он мне адресок оставил.

– Ну и езжайте.

– И поеду.

Я не понимал, чего он от меня хочет: я ел и ждал, что он скажет. А он ждал, что скажу я.

– Дальний конец, – снова приступил он к разговору.

– Да…

– Дорога… В поезде и билет брать надо.

– Конечно.

– А за билет денежки.

Тем временем я листал книгу, разглядывая на ломких страницах вязь старославянского шрифта. И положили они ему другую доску на грудь, и грудь хрустнула (должно быть, о муромских ковбоях)… Очевидец, но… не ангел я, а человек грешный. И зело исполнен неведения…

– Денежки, – вздохнул мужичок. – За все плати денежки.

И до меня вдруг дошло – он не знает точной цены книги.

– Боитесь продешевить?

– Ну да, – просто и прямо сказал он.

Я листал книгу. И зело исполнен неведения.

– Сколько он за нее вам предлагал?

– За сколько то есть брал?

– Да.

– За сто, говорит, возьму.

Я пожал плечами:

– По-моему, цена неплохая.

Но мужичок смотрел на меня уже совсем не с тем доверчивым выражением, с каким вошел. Он уже притерся ко мне и не робел. Привык. И потому вполне мог приоткрыть свою главную мысль – мысль состояла в том, что, если ему, человеку, нечто стоящее принадлежит, надо и взять за это нечто как следует. Не то время, чтоб бросаться лишним. И это совсем неважно, что книгу он нашел на чердаке, среди прочего хлама своего прадеда-дьячка, и поначалу даже собирался бросить на растопку. Это неважно. Надо взять полную цену. Вещь есть вещь.

– Так что же вас смущает?.. По-моему, цена неплохая.