Дверь за ними закрылась, Ахилл вернулся к плите и принялся вылизывать свои гениталии.

В тот момент, когда он приступил к этому занятию, оркестр пожарной бригады как раз собрался устроить антракт. Щеки надуты, как спелые яблоки, пот течет из-под начищенных касок; оркестранты во весь опор несутся по последним тактам чего-то чрезвычайно бравурного, предвкушая встречу с ящиком пива, что лежит в сторожке, в цинковой ванночке рядом с газонокосилкой. Все смотрим на дирижера! Ритм держим, ритм — это к вам относится, господин глокеншпиль! Все вместе заходим на финальный аккорд, иииии… Аплодисменты!

— Боюсь, осталось вытерпеть еще столько же, — обреченно проговорил Емко Гильом.

— Не могу понять, зачем вы сюда пришли, если все это вам так не нравится? — поинтересовалась Агата.

— Возможно, не столько ради музыки, сколько ради компании. Вам не кажется, госпожа Стопак, что зачастую именно ради этого мы ходим по разным мероприятиям?

В более тихой обстановке, а не в окружении шумной толпы, тихое «гм!», произнесенное Агатой, могло бы быть услышано, но сейчас никто его не услышал; а поскольку она сидела на первом ряду, и все присутствующие смотрели более или менее вперед, то никто, кроме Тибо, не заметил, что она отпустила его ладонь и скрестила руки на груди, слегка надув губы. Но даже об этом было забыто, когда Гильом снял свою шляпу, нацепил ее на трость и поднял в воздух наподобие флага.

— Боже мой, что вы делаете? — изумилась Агата.

— Да, — сказал Тибо, — что это вы такое делаете?

— В моем лице вам предстоит обнаружить, — ответил Гильом, — неисчерпаемый источник удивления и развлечения.

И он улыбнулся такой обаятельной, располагающей, неотразимой, детской улыбкой, что Агата против воли улыбнулась в ответ.

Тем временем Гильом принялся размахивать своей палкой вверх-вниз, как тамбурмажором, и гудеть, изображая ту самую глупую мелодию, которую оркестр исполнял перед антрактом:

— Помм! Помм! Пум-пурум-пум-пум!

Удивительно, но никто из зрителей, казалось, не находил в поведении адвоката ничего странного. Более того, они, похоже, вообще не обратили на него ни малейшего внимания — даже когда он стал вращать шляпу на трости, на манер тех китайских жонглеров, которые два года назад вызвали своими трюками с палками и тарелками такой ажиотаж в Оперном театре.

— Ох, это утомительно, скажу я вам! — пропыхтел Емко. — Не знаю, сколько я еще смогу выдержать.

— Ну, если без этого небо упадет нам на голову или случится еще что-нибудь в этом роде, — хихикнула Агата, — я готова принять эстафету. Помм! Помм! Пум-пурум-пум-пум!

— Весьма признателен вам за это любезное предложение, госпожа Стопак, но, кажется, особой нужды в этом все-таки нет. — И тут, вместо того, чтобы в очередной раз прогудеть «помм!», адвокат опустил свою палку и сказал: — Там-тадах! — Изобразив, таким образом, финальные фанфары.

Рядом с Агатой появился тощий человечек со значком таксиста. В руках он держал складной бамбуковый столик и корзину для пикника.

— Так вы подавали знак! — догадался Тибо.

— Конечно, я подавал знак, Крович. А вы думали, я сошел с ума? Как иначе этот бедняга нашел бы нас? — Гильом произнес эту тираду довольно бодро, но когда обратился к Агате, его голос упал до изможденного шепота: — Госпожа Стопак, будьте добры, не откажитесь выступить в качестве хозяйки. Буду очень признателен.

Водитель такси распрямился, охнул, потер спину и растворился в толпе, предоставив Агате разбираться с содержимым корзины. Она открыла ее примерно с тем же выражением на лице, с каким Эстер Роскова открывала сундук с сокровищами в финальной сцене «Королевы ямайских пиратов».

— Ну и ну! Чего тут только нет! — воскликнула Агата и тут же взглянула на Гильома, опавшего на свою трость, как опадает цирковой купол, когда цирк снимается с места. — Как вы себя чувствуете? — заботливо спросила она.

— Посмотрите, есть ли там что-нибудь попить, — сказал Тибо и положил руку адвокату на плечо. — Похоже, вы слегка перестарались, господин Гильом. Ничего, скоро придете в себя.

— Здесь есть вино, — сказала Агата, передавая Тибо бутылку и штопор. — Я с этим никогда не умела управляться.

Это была неправда. Агата отлично знала, как пользоваться штопором, ей просто хотелось сделать Тибо приятное — ибо открывать бутылки, так же как выносить мусор и поднимать из подвала уголь, — занятие для больших, сильных мужчин.

Тибо зажал бутылку коленями, вытащил пробку и плеснул вина в протянутый Агатой бокал.

— Выпейте-ка, — предложил он Гильому. Тот взял бокал за ножку и отхлебнул немного. Вино окрасило его губы, бывшие только что интересного голубоватого оттенка, в красный цвет.

— Спасибо, — проговорил Гильом. — Там, кажется, есть глазированное печенье. Дайте, пожалуйста, одну штучку.

— Глазированное печенье, — сказал Тибо.

— Глазированное печенье, — повторила Агата. — Пожалуйста! — И она передала печенье с тем выражением на лице, с каким медсестра передает хирургу скальпель в решающий момент сложной операции.

Емко откусил кусочек печенья и стал вежливо жевать его передними зубами, как кролик.

— Не обращайте на меня внимания, дети мои, — сказал он. — Сейчас я приду в себя. Давайте, ешьте. Ешьте все, что есть. Приятного аппетита.

— Здесь на целый полк хватит, — сказала Агата.

— Вы что, ждали, что мы придем? — спросил Тибо. — Не собирались же вы все это съесть в одиночку?

— Как я уже говорил, дорогой Крович, никогда нельзя обманывать ожидания публики. Я собирался пожевать сухое печенье, однако сегодня вечером о моем обжорстве будет судачить вся Соборная улица. Бухгалтеры с безупречной репутацией и служители религиозного культа будут клясться, что видели, как я съел целую корову. Но вы должны мне помочь. — Гильом повернулся к Агате. — Кажется, госпожа Стопак, там должна быть еще бутылка шампанского. Угощайтесь.

И они угостились. Тибо вытащил вторую пробку. Они выпили шампанского и закусили холодным цыпленком, и ветчиной, и нежно-розовой, тонко порезанной говядиной; еще в корзине обнаружилась большая банка консервированных персиков и горшочек со сливками, густыми, как заварной крем. Они ели и смеялись, но Агата время от времени посматривала на Емко с нежной заботой во взгляде. Потом она шепнула Тибо:

— Давайте пересядем, хорошо? Я хочу сесть рядом с ним.

Вот так и вышло, что все второе отделение концерта, до самого марша Радецкого, Тибо сидел на краю ряда, у прохода, вытаскивал из корзинки марципаны и клал их в рот Агате, поскольку у той обе руки были заняты: одна лежала в его собственной руке, а другая покоилась на плече у Емко, время от время по этому самому плечу тихонько похлопывая.

Одному Богу известно, за что пожарный с тубой так мучил свой инструмент, но, как бы то ни было, к тому моменту, как оркестр грянул национальный гимн, Гильом уже совершенно оправился от переутомления, вызванного фокусами со шляпой. Он поднялся на ноги вместе со всеми остальными зрителями, однако, в отличие от Тибо и Агаты, не стал утруждать себя пением.