– Ежели все как вы говорите, то в моей егерской сотне наверняка соглядатаи от батюшки имеются.

– Правильно, милок, – обрадовалась благообразная ведьма, – поэтому ехай-ка ты… да вот хотя бы с этими орлами, – показала она на малгородцев, радостно улыбающихся и ничуть не боявшихся ведьм. Причем измазанный в грязи Селуян сразу вдруг вспомнился Мытному как тот самый дурневский мятежник, что в самый первый день прибежал убивать его.

– Этот у вас, значит, воевода малой дурневской дружины. А этот, – он ткнул пальцем в Серьгу, потерявшего шапку, – мое достоинство пинками в ягодичную область ронял давеча.

– Ты еще скажи, что малой Митруха у нас черт, и будет совсем замечательно! – хмыкнуло знакомо над ухом Мытного, и он, повернувшись, с удивлением спросил: – Бася?!

Вторая девица была не менее грязна и растрепанна, чем первая, правда, отличалась тем, что ее распущенные волосы прилипли к телу, словно плащ, а на ногах не было обувки. «…Маришка Лапоткова, курноса, вдумчива, росту среднего, не замужем…» – опять вспомнился лист Мытному. А вот что голос у всех троих одинаков – нигде не написано, мельком отметил он, и глазищи зеленые один в один – тоже.

– Что ж я, вот так вот запросто всех егерей домой отправлю, а сам…

Ведьмы зашушукались, и Марта заявила:

– А сам ты как будто в запое со златоградцем. Ты его попроси, он тебе не откажет.

«М-да, – подумал Мытный, – а златоградец у нас кто? Колдун?» – и в который раз за этот вечер кивнул.

Так и сговорились. А напоследок старая ведьма-магистерша, ткнув ему в грудь сухим пальцем, пригрозила:

– И вот что, друг сердешный, ты теперь за моих внучек головой отвечаешь. Ежели что, я тебя и на том свете достану.

– Ежели что, то мы и сами с того свету явимся, – поддакнули внучки, но легче от этого Мытному не стало.

Во дворе заржали кони. Адриан оторвал взгляд от пустого стакана и увидел в раскрытые двери, как во двор заброшенного хутора, куда его доставили не то охранники, не то конвоиры, Серьга с Селуяном, ворвались конные егеря.

– Батюшка боярин! – влетел в комнату сотник Прокоп. – Живы?

Спящий до этого улан вскочил и командным голосом заорал:

– Эскадрон, рысью марш!

Илиодор сорвался с печи, ударился грудью слепо в стену, крутнулся и снова присел на пол на мягких ногах, засыпая.

– Эва как, – почтительно переступил с ноги на ногу Прокоп.

Мытный огорченно оглядел стол, на котором стояли початые разномастные бутыли. Все, включая спящих златоградца и улана, было усыпано гречневой кашей, горшок с которой валялся здесь же, на боку. Сомнений, чем они тут занимались, не было даже у Прокопа. Поэтому Адриан, вздохнув, спросил:

– А скажи-ка, братец, много ли осталось в полковой казне денег?

– А чего это? – опасливо склонил голову набок Прокоп.

– Кутить буду! – Мытный грохнул кулаком по столу и рухнул на пол к друзьям.

Малгород провожал улан. Малгород провожал стрельцов и егерей. Сам боярин Мытный ехал впереди войск на белом рысаке. Ветерок трепал его темно-русые волосы, но боярин не был рад ветерку и солнышку. Лицо его после мухоморовки, вина, пива и браги словно постарело лет на десять, отекло и утратило всяческую благообразность. Справа от него скакал, улыбаясь, бывший воевода малой дурневской дружины, которого народ упорно «не узнавал», отводя глаза в сторону и дивясь таким странностям. Лицо у Селуяна сверкало разными оттенками желтого. Зато у Серьги, угощенного на болоте медведем, – напротив, под левым глазом только еще наливался сиреневый бланш. Слева от Адриана Якимовича, с таким же опухшим и хмурым лицом, как у боярина, гарцевал на сером в яблоках жеребце златоградский гость, человек хоть и приятный, но никому не известный. Следом за златоградцем погонял маленькую низкорослую лошачку рыжий паренек с сумкой через плечо. Из этой сумки уныло свешивала мордочку серая кошка. Народ прятал глаза, стараясь не встречаться с зеленоглазой животиной взглядом.

Серебрянский князь Гаврила Спиридонович, примчавшийся с утра в Малгород, после того как до него дошли слухи о диких бесчинствах Мытного в его землях, стоял дурак дураком на обочине, время от времени бессмысленно салютуя саблей параду. Его люди рыскали по городку, прибегая с отчетами, и имели одинаково растерянное выражение лица. У Гаврилы Спиридоновича возникло странное ощущение, что вся эта прорва народу, которая проплывала мимо него, цокая конскими копытами, приезжала сюда только для того, чтобы упиться, насвинячить, озадачить всех и оставить в недоумении.

– Чего они хоть делали-то? – тоскливо спрашивал Малгородского голову князь.

– Жаб топили, Машку сватали, – уныло отвечал тот.

– Твою Машку? – Брови Гаврилы Спиридоновича, словно две резвые гусеницы, полезли на лоб. – И как?

– Страшно, – честно признался голова.

В это время, пофыркивая и раскачиваясь, мимо них проползла седая и не в меру раскормленная кляча, волочившая ту самую телегу, что пошла Машке в приданое. Возницей на ней сидела Марго Турусканская, известная своим склочным нравом любительница наносить мелкие телесные повреждения представителям местной администрации.

Я ехала в суконной сумке, пахнущей сухими травами, и думала о непреходящих ценностях, таких, как девичий стыд и долг перед семьей. Любвеобильный Илиодор пришел в себя уже в Малгороде, с воем сел на кровати, держа свою голову так, словно опасался, что она развалится на две части. Без разговоров схватил протянутую Пантерием пивную кружку с рассолом и, болезненно клацая зубами о край, опустошил ее, некрасиво дергая кадыком. И вообще, я с удовольствием отметила, что выглядел он мерзко, руки у него дрожали и было ему плохо. Сдал наш красавец. Холеное личико его словно пребывало в растерянности, обзаведясь неожиданными отеками. Триум в голове трепыхнул крыльями, вызывая очередной приступ:

– Дабы у жены решительно никогда и никоим образом хмельного питья бы не было: ни вина, ни меда, ни пива, ни угощений. А пила бы жена бесхмельную брагу и квас – и дома, и на людях. Если придут откуда-то подруги, справиться о здоровье, им тоже хмельного питья не давать, да и свои бы женки и девки не пили бы допьяна и дома, и на людях.

– Вот ничего себе! – возмутилась я. – Он напился, а лекции мне читают!

Триум вроде как смущенно кашлянул, но тут же выдал новую умность, заставив скрипеть зубами в бессилии:

– Если же муж упьется допьяна в кабаке, да тут и уснет, где пил, останется без присмотра, ведь народу-то много, не он один, за каждым не уследишь. И в своем перепое изгрязнит на себе одежду, утеряет колпак или шапку. Если же были деньги в мошне или кошельке – их вытащат, а ножи заберут – будет ему и укор, и позор, и ущерб от чрезмерного пьянства. А если домой пойдет, да не доберется, пуще прежнего пострадает: снимут с него и одежду всю, все отберут, что при себе имел, не оставят даже сорочки.