лесы. Ты бросилась назад, потом растопырила плавники, тормозя, и из твоего разинутого рта выпал язык, подсеченный жалом крючка. Ты сопротивлялась до последнего, а когда чиркнула брюхом о скользкую гальку, заворочалась, забила хвостом, но тут твоя длинная голова выползла на сухие камешки, солнце ослепило тебя, и ты не сразу поняла, что сорвавшийся крючок летит в воздухе и вслед за ним блескучей петлей опадает ослабшая леса. Ты шевельнула плавниками, стягивая себя с жестких, жгучих, сухих камней, уползая назад в прохладу воды, но тут рядом с тобой что-то грохнуло, подняв фонтаны брызг и песка, какой-то жесткий обруч прошел по твоему скользкому телу. Соскользнув, ты заворочалась, и тут я отшвырнул тебя от воды и ты взлетела, перевернувшись, а я упал на тебя и целовал тебя в скользкую хищную морду, пытаясь удержать яростные, рысшвыривающие гальку рывки…

…Спасибо тебе, дикая утка! Ты летела в плотном и синем воздухе, который холодил поджатые перепонки на лапках, и видела под собой соевые поля, каналы, озера и болотца, заросшие осокой. Ты видела, как летящая клином стая изгибается дугой, пересекая границу меж предземным воздухом и чернотой холодного ночного неба, в котором уже разгораются звезды. Ты совсем не чувствовала воздуха, он был по-вечернему плотен, и тебе казалось, что ты можешь ходить по нему, когда там, внизу, на земле, где уже начали падать с тихим стуком желуди в дубовых лесах и зажелтели скошенные поля, вдруг что-то огненно сверкнуло. А потом ты услышала грохочущий, приглушенный высотой звук, горячие рассеянные дробинки застучали по твердым перьям на крыльях твоих соседок, а тебя подбросило, смяло, перевернуло, и ты сразу вдруг поняла, что воздух не тверд и плотен, что он весь состоит из углов, ты обломила о них крылья и умерла, ударившись о землю. Спасибо тебе и прости. Может быть, душа твоя попадет в рай, и если бы ты смогла выбирать, что бы ты выбрала? Торфяные болота тундры, желтый горизонт на закате и мхи, покрытые желто-красной россыпью морошки под карликовыми березками? А может быть, Африку? Каким ты увидела рай, когда умирала? Спасибо тебе и прости…

4.

И вот ночь тронулась, прозвенел бубенец. Тихонько зашуршала в темных деревьях листва, словно бы под тысячью крадущихся ног, и кажется, что это ночные стада текут бесконечным потоком, все быстрее, быстрее. И вот уже воздух дрожит от гула черных копыт и какая-то стремительная блескучая масса стремительно несется над землей, огибая светлый круг на берегу реки, где горит костер, бренчит гитара и хохочут мужские и женские голоса за раскладным парусиновым столиком, уставленным банками, кружками.

Вот из-за столика поднялся бородач и, почесав волосатую грудь в вырезе тельняшки, сделал шаг в обход костра, приостановился, вдруг хищно подобрался и прыжком сиганул через пламя. Красный язык огня, запоздало взлетев, тронул резиновые подошвы кед.

Женский визг:

— Женька, ты спятил, а если бы упал?!

— Он — как лама!

— А что это — лама?

— Лама — это пума.

— Ой, Олька, не могу прям, ха-ха-ха!

— Ну что ты смеешься, дурочка?

В темноте — стук топора, басовито хохочет бородач и, крутясь, летят к костру полешки.

— Ой, а что это за морда в кустах?

— Где?

— Вон, вон!

— Лошадь, братцы!

В кустах, рядом с капотом «Жигулей» — полусонная лошадиная морда, гнедая спина с раздутыми боками и неуверенно улыбающаяся на разгул физиономия пастуха. Из темноты с охапкой поленьев и топором вышел бородач, с грохотом ссыпал поленья, отряхнул руки, прищурился:

— О-о-о! Это кто в гости к нам? Кто на лошади маячит?

— Да я вот мимо еду, дай, думаю, заеду…

— А ты что это с ружьем, охотишься на кого?

— Да не… Вы уж извините, если помешал. Я вижу — люди, костер, а тут, между прочим, медведь ходит. Думаю, дай заеду. Я тут пастухом работаю, в совхозе.

— Пастушок, пастушок!

— Райка, не конфузь человека.

— Слезай с коня, камрад, ставь рядом с «Жигулями». Девки, покормите человека!

— Да я…

— Ты мужик бодрый, конопатый, ты это брось! Садись, ешь.

— А вы из города, что ли?

— Какой он милый и пятнистый…

— Да ну…

— Чего — ну?

— Я говорю — медведь тут ходит, так вы поосторожней…

— А мы медведя не боимся, мы сами, как медведи. Ну чего косишься, чего краснеешь? У тебя рожа шире вокзальных часов, а ты застеснялся двух баб. Дайте лошади бензина, а пастуху овса!

— Ха-ха-ха!

— Какой он милый, милый и конопатый, как пасхальное яичко!

А ночь уже несется, как дикий табун, черная пыль поднялась непроглядным облаком, и с листвы осыпается гул копыт, дикое ржанье и храп, красная луна мчится погонщиком, волосяным арканом присвистнет ветер, и в предсмертном всхлипе захлебнется чья-то душа. Вперед, скорее, ночь мчится за убегающим солнцем, орда вскинула блестящие жала сабель, и пошло гулять звездное мерцание отточенной стали!

…— Ну, наелись? А сейчас — купаться, быстро!

— Вода холодная, сумасшедший!

— Женька, мы же утонем! Женька!..

— Никаких!

В реке плеск, свист, хохот. Старый рязанский плут сидит в кустах с ружьем, наблюдает. У-у-у, мокрохвостые, черт их принес! И не прогонишь — вмиг накостыляют. Очень даже свободно накостыляют. Луна висит тяжело и низко, давит, тревожит. Пастух вылез из речки синий, поляскал зубами у костра и куда-то мотнулся на лошади. Русалки плещутся и визжат. Рязанский плут суется ближе, ерзает, глядя на облитые красноватым лунным светом молодые тела. Любопытно ему.

…И в кровавых отсветах костра чудится, что у девок не ноги, а мерцающие чешуей хвосты колышутся под водой. На головах у них венки, и поют девки, ломая руки, поют жалобно и моляще, так поют, что у сидящего в кустах плута обморочно заходится сердце и редкие волосы на макушке приподнимаются с электрическим треском, распространяя мерцание. Вот бронзовотелый бес, бородатый, широкогрудый, выпрыгнул на берег, швырнул в костер охапку валежника, пламя подпрыгнуло, а вслед за ним поползли вверх, увеличиваясь в размерах, гигантские лопухи, поднялись выше деревьев, нависли мясистыми зелеными краями. Лианы повисли, толстые, волосатые, какое-то зверье запрыгало, хохоча, а из кустов — оскаленные рожи, одна страшней другой. Вой, хохот… А бородатый бес стоит у костра, глаза его лукаво блестят, копытца притоптывают, поигрывает бес концом хвоста, подбоченясь, и маленькие белые рожки в его шевелюре светятся. Воздух вдруг качнулся, поплыл, деревья закачались к самой земле, будто трава, и не воздух это уже, а вода; рыбы какие-то плавают, и высоко-высоко наверху селезнем плывет луна, покачиваясь на волне. С закинутой головой всплыл утопленник — худой волосатый парень в футбольных трусах. Кончики черных усов колышутся в воде, а лицо бледное, печальное.