Наконец докладчик смолк, по собранию пронесся оживленный гул. Сами напоминавшие клиентов похоронного заведения, участники стали помаленьку оживляться, словно проснувшиеся после зимы мухи.

– Ну, думаю тут все ясно… – осторожно бросил реплику Акентьев и по бурной реакции остальных – всем этим кивкам и улыбкам – понял, что попал в точку. Всем уже не терпелось покончить с проклятой статистикой и перейти к неофициальной части встречи. В «Садко», как обычно, был забронирован стол.

Уже в приватной обстановке москвичи передавали приветы от общих знакомых, трясли руку. Акентьев благодарил, взглядом машинально цепляясь за пальцы коллег. Впрочем, на пальцах советских чиновников никаких украшений, кроме обручальных колец, быть не могло.

Разговор с Москвой Акентьев перенес на вечер – нужно было все-таки выяснить, что произошло. Орлов ничего не передал через секретаря – значит, дело сугубо личное. Надо, чтобы голос звучал не слишком пьяно. Но тут опасаться было нечего – Переплет обычно не позволял себе лишнего, не только и не столько потому, что беспокоился о собственной репутации, просто боялся наговорить, чего не надо, – в этих застольных беседах многое выбалтывалось. Зато он внимательно слушал собеседников, независимо от их статуса, – в городском управлении самая мелкая сошка могла оказаться в курсе больших дел.

Акентьев еще раз внимательно посмотрел на себя в зеркало, зачем-то пригладил волосы, словно тесть мог выразить недовольство его внешним видом. Отдал честь собственному отражению, прошел в кабинет и стал набирать номер. В квартире стояла благословенная тишина, как на кладбище. «Собственно говоря, для счастья нужно немного, – подумалось вдруг ему. – Немного тишины – и все…» Впрочем, воображение тут же возразило, нарисовав образ Альбины Вихоревой, с развевающимися волосами и розовеющими на ветру щеками.

– Саша… – Голос маршала был ровным, но Акентьев сразу почувствовал, что произошло что-то серьезное. – Дина тут у нас немного набедокурила!

– Что случилось?! Что с ней?

Где-то на заднем плане раздавалось старушечье кудахтанье Марьи Григорьевны. Подробности маршал в телефонном разговоре сообщать не захотел, но Акентьев, хорошо знавший репертуар супруги, мог и сам догадаться, что у Дины был очередной приступ алкогольного психоза. Правда, никогда за время их недолгой совместной жизни дело не доходило до вызова санитаров. Очевидно, в этот раз она превзошла саму себя. Может, голой танцевала на столе или пыталась изнасиловать кого-то из высокопоставленных чинов?!

– Отпраздновали, нечего сказать, – вздыхал на другом конце трубки маршал.

Переплет мог по-человечески посочувствовать ему, но сочувствовать отчего-то совершенно не хотелось. В конце концов, каждый сам виноват в своих несчастьях, а маршалу Орлову уже давно следовало направить Дину к психиатрам, вместо того чтобы подыскивать супруга. Однако давать советы задним числом – дело бессмысленное, а в случае с людьми вроде Орлова даже опасное.

– Я приеду навестить! – сказал Акентьев, доводя роль до конца.

– Не сейчас, Саша! Врачи говорят – ей некоторое время лучше никого не видеть. Ксюша сейчас у нас поживет!

Через две минуты Переплет аккуратно положил трубку и посмотрел на швейцарские часы – подарок тестя. Вещь отличная, подобрана кем-то из его свиты – Орлов сам никогда не занимался мелочами. Только семь вечера. Он выглянул в окно. Вид был прекрасный, ветер гулял над Невой, и если открыть окно, можно услышать крики чаек. Отражение в окне искажалось – вместо лица получалась какая-то бездушная рыбья маска. Переплет рассмеялся, вспомнив, как отреагировали на его рассказ об эксгумации и путанице с трупом на вечеринке у отца. Да-с, такими историями репутацию души общества не завоюешь.

Он не сомневался, что дочку Орлова содержат в прекрасных условиях, и тревожиться на этот счет не стоит. Можно послать открытку – это пришло ему в голову чуть позже, когда он открывал бутылку с коньяком, купленную по такому случаю. Акентьев поднял первый тост в честь себя, второй за успехи отечественной психиатрии. За кого еще выпить… Как говорит народ, было бы что, а повод найдется!

Только народ в одиночку не пьет, а вот Переплет не желал никого сейчас видеть. Одинокий волк.

– Уууу! – Он остановился перед дурацким львинолапым зеркалом, чтобы протяжно провыть.

Когда-то жили на земле умельцы, которые делали зеркала, служившие дверями в другой мир. Переплет постучал по прохладной зеркальной поверхности. Отвернулся и почувствовал взгляд за спиной. Ерунда, сказал он себе – это самовнушение. Так бог знает до чего можно дойти. Хорошо, что его никто не видит из коллег по исполкому. Со стороны могло показаться, что товарищ замначглав сошел с ума. На самом деле Акентьев давно не чувствовал себя так замечательно. Очень давно. Ему нравилась атмосфера, которая сейчас его окружала. Атмосфера декаданса. Не хватало только бледного кокаиниста в качестве компаньона и неотягощенной моралью блудницы. Не было компании, вот в чем дело! Оставалось любоваться собой.

Можно позвонить Григорьеву, но ведь не поймет ничего, глупая тварь. Придет и все опошлит. А где-то далеко, в своей палате, разумеется – одиночной, сидит Дина. Акентьев очень живо представил себе это. Дина в полосатой пижаме, а не в смирительной рубашке. Пижама похожа на ту, которую она часто носила дома, напоминая Переплету узников концлагерей. Теперь она и впрямь похожа на узницу – голова у нее коротко обрита.

В комнате нет окон, только лампочка под потолком в обрешетке, хотя достать до нее в любом случае нереально, а кинуть нечем – палата пуста. Дина сидит, подобрав ноги и обхватив их руками. Время от времени она шмыгает носом, ей очень плохо.

Пожалуй, только теперь он начал понимать, каким чудовищным грузом была для него супруга вместе с ее ненаглядной дочуркой. И неважно, что этому браку он был обязан своим положением – Александр Акентьев не любил компромиссы и знал границы благодарности. Если бы была какая-нибудь возможность, волшебная возможность задержать Дину в психушке подольше, а лучше всего – навсегда, он бы это сделал. Вырвать волосок из несуществующей бороды, прочесть заклинание…

Прошло первое безудержное веселье. Теперь неизбежен откат в депрессивное состояние, усугубленное коньяком. Нельзя пить в одиночку – снова вспомнил Переплет старое доброе правило, но было уже поздно. Возможно, ему тоже давно следовало обратиться к психиатру, но в советском государстве это означало бы конец карьеры чиновника. Обращаться к врачам – значило признать, что у тебя большие проблемы. Максимум, что мог позволить себе Акентьев – это небольшую депрессию. Да и то товарищи не поймут – депрессии следовало снимать старым проверенным способом: с помощью банек, вечеринок и алкоголя.

В голову полезли мрачные мысли. Она вернется, все пойдет по-старому. Прямо хоть стреляйся. Только не из чего! Сколько ее там продержат?! Орлов сказал, что в лучшем случае – недели две, но по голосу его было ясно, что на такое счастье он и сам не рассчитывает. Хорошо – пусть будет месяц. Вряд ли больше.

«Нужно было не отказываться от ружья, которое предлагал Орлов! Хорошее ружье – двустволка. А как застрелить себя из ружья? – размышлял Переплет. – Неудобно ведь! С другой стороны – у ружья можно отпилить ствол либо упереть приклад в пол и, сев на стул, поставить большой палец ноги на курок. Удивительно, что никто не подумал написать книгу на эту тему. Правда, советскому человеку не пристало думать о преждевременной смерти, он должен влачить существование, даже если не осталось в этом существовании никакого смысла, не осталось сил и желания продолжать бессмысленную комедию жизни. Но люди-то все равно кончают с собой…»