Фактически речь идет о том, что хранительницей неких своих записей — это настойчиво повторяют источники — Пифагор назначил все-таки дочь. Почему ее? Вопрос решается просто, если мыслить категориями нашего собственного времени, когда мужчины и женщины признаны равноправными, по крайней мере в теории. В Греции же всё было радикально иначе. Эллинское общество являлось сугубо «маскулинным», как выражаются тендерные историки. Иначе говоря, полностью проникнутым мужским духом. Женщины в полисах занимали чрезвычайно приниженное положение[110]. Они были лишены прав гражданских, политических, имущественных (то есть не могли даже иметь что-либо в собственности) и любых других. Согласно нормам закона, женщине нельзя было что-то завещать.

Тем не менее «архив» Пифагора оказывается в руках Дамо, дочери. Если всей этой информации можно придавать хоть какое-то значение, то получиться так могло единственно только в том случае, если сын Телавг был тогда уж очень мал.

Немножко смущает в свидетельстве Ямвлиха еще вот что: имя дочери Дамо, внучки Пифагора, — Витала. По звучанию оно явно не греческое. Но в то же время чрезвычайно созвучное названию той страны, в которую переселился греческий мыслитель и которая принесла ему славу. Есть устойчивое предание о том, что в самой глубокой древности Италия именовалась «Виталией».

У того же Ямвлиха, автора крайне эклектичного, есть еще и такой пассаж: «…Преемником Пифагора (в смысле — преемником в качестве главы пифагорейской школы. — И. С.) был Аристей, сын Дамофонта, кротонец, современник Пифагора… Аристей удостоился не только руководства школой, но и брака с Феано… После Аристея школой руководил Мнемарх, сын Пифагора» (Ямвлих. 36. 265).

Об Аристее (чье имя парадоксальным образом совпадает с именем известного «путешественника к гипербореям», о котором говорилось выше) умолчим. Будто бы он перенял у Пифагора не только школу, но и жену… В принципе, для греков даже и это не является невозможным[111]. Но большее внимание приходится обратить на имя упомянутого тут еще одного сына Пифагора — Мнемарха.

Нужно пояснить, что у греков было принято старшего в семье сына (или, по крайней мере, хоть одного из сыновей) назвать в честь деда по отцовской линии. Правило это прослеживается с завидным постоянством, из века в век, из полиса в полис. Ямвлих регулярно называет отца Пифагора Мнемархом (хотя, как разъяснялось выше, более правильный вариант — Мнесарх). Так же он называет и этого (мнимого?) сына философа. Соответственно, приходится опять поправить «Мнемарх» на «Мнесарх».

Так был ли у Пифагора отпрыск с таким именем? Вполне мог и быть; таким образом философ соблюл бы старинный обычай, относящийся к наречению детей. Но если Мнесарх — младший и являлся исторической личностью, то о нем ничего не известно. Ибо доверять Ямвлиху в том, что он якобы после смерти отца сам какое-то время возглавлял пифагорейцев, конечно, не приходится. Это явная фантазия.

Итак, какой же итог можно подвести нашему экскурсу о «родных и близких» Пифагора? Какие элементы предания можно считать наиболее достоверными? Нам представляется, что следующие. Во-первых, можно, пожалуй, с немалой долей уверенности утверждать, что супругой Пифагора действительно была Феано. Правда, философствовала ли она (в таком случае она оказалась бы первой в Греции и в мире женщиной-философом) и писала ли труды — это вопрос отдельный.

Далее, похоже, что у философа были одна дочь (и, скорее всего, звали ее все-таки Дамо) и как минимум один сын — Телавг. Кстати, среди фрагментов философа и поэта Эмпедокла есть стихотворная строчка, гласящая буквально следующее:

Казалось бы, это свидетельство должно всё решать. Ведь сицилиец Эмпедокл довольно близок к Пифагору по датам жизни. Он лично был знаком если не с самим самосским мудрецом, то, во всяком случае, с его младшими современниками, людьми, общавшимися с Пифагором непосредственно. Да и сам являлся в некоторых своих взглядах пифагорейцем. Уж кому, как не ему, было точно знать, как звали жену и сына нашего героя? Но вот беда: этот фрагмент Эмпедокла признаётся неаутентичным, подложным[112]. А стало быть, опираться на него для каких-либо реконструкций не представляется возможным.

В общем, завершая рассмотрение этого вопроса о «делах семейных» нашего героя, приходится в конечном счете солидаризироваться с неутешительным, скептическим суждением современного исследователя: «Оценить, насколько достоверны хотя бы имена его родственников, практически невозможно»[113].

Итак, в пору своего акме Пифагор стал основателем (схолархом) религиозно-философского братства, члены которого так и назывались по имени своего главы и учителя — пифагорейцами. Стремительный взлет самосского пришельца к известности и даже к славе в Кротоне, к положению человека с исключительно высоким авторитетом во многом объясняется именно тем, что на дворе стояла пресловутая «эпоха пророков и чудотворцев». Греки страстно жаждали чего-то нового, а Пифагор это новое им нес.

О новизне его учений в религиозной и философской областях отчасти говорилось выше, подробнее же будет рассказано в следующих главах. Пока отметим только, что, судя по всему, и сама внешность нашего героя импонировала, производила очень внушительное впечатление. Это подчеркивается источниками и, надо полагать, не совсем уж безосновательно. Вряд ли человека с неказистой или даже просто ординарной внешностью стали бы сравнивать с Аполлоном — богом, который из всех олимпийцев в наибольшей степени ассоциировался для греков с идеей совершенной красоты.

Ну а, допустим, парочка сотворенных (или инсценированных?) походя «чудес» должна была еще больше возвысить Пифагора в глазах жителей его новой родины. На возможность инсценировки намекаем не случайно. Уже упоминалось, что тогдашние чудотворцы были-таки окружены ореолом некоторого шарлатанства. Да и не только они. Многие крупные, яркие личности эпохи архаики (например, политики) прибегали подчас в своих целях к разного рода инсценировкам и даже, как сейчас говорят, трюкам[114].