Противник нападения не ожидал, поэтому среди атакующих жертв не было. Четверо бредунов были убиты, двое – обезоружены и связаны. Вильямс лично осмотрел номера отеля и служебные помещения. На шестом этаже четыре маленьких номера были оборудованы под тюремные камеры. Все они были пусты. Дин нащупал проход в Старый мир, но Вильямс не разрешил туда заглядывать. Если верить карте сопряжений, по ту сторону должен быть океан. Проход же в Эркейд Дин не нашел, да и некогда было искать…

Когда вынесли все бумаги, не слишком далеко спрятанные, и вывели пленных, Вильямс достал из подсумка большую серебряную флягу, отвинтил колпачок и высыпал на истлевший ковер в холле кучку тонкого белого, очень легкого порошка. Потом сложил несколько спичек шалашиком на краю этой кучки, зажег еще одну, поднес желтый огонек к крошечному костерку. Пламя занялось сразу. В первый момент оно было обычное, желтоватое, с дымком. Потом, коснувшись порошка, преобразилось. Цвет его стал молочно-белый, оно вытянулось и перестало вздрагивать. Было видно, как обращается в ничто толстый ковер и пол под ним. Вильямс тяжело встал и побрел к выходу. Через полчаса от этого здания не останется даже пепла…

– Глеб у них был, – дрожащим голосом сказала Олив, как только он подошел к ней. – Пытались обработать его по-своему, но какой-то их же человек освободил его, похитил – и ушел с ним. А Светти они не поймали.

– Это хорошо… – задумчиво сказал Вильямс. – И что, Сол? Куда ты теперь?

– В Тристан, – без малейшей паузы ответил Сол.

– Думаешь, перешла горы?

– Девять из десяти.

– Ладно… Все, уходим отсюда. В том же порядке. Этих – в середину. Эзра, Хантер, держите их на мушке и стреляйте без предупреждения.

– Сэр, – сказал один из пленных, вздернув голову, – вы не имеете права так обращаться…

– Имею, – сказал Вильямс, приставил револьвер к груди пленного и нажал спуск. Тот рухнул, судорожно подтянул ноги и замер. – Вопросы будут? – повернулся полковник ко второму.

Второй помотал головой. Потом отвернулся, и его вырвало.

– Эта земля – наша, – сказал Вильямс громко. – Мы вас сюда не звали.

Никто ничего не ответил.

Пламя вырвалось из окон и принялось поглощать стены.

– Уходим, – повторил Вильямс.

Здесь распоряжались всем какие-то одинаково огромные женщины в сером. Светлану раздели и вытолкали в слишком светлую голую комнату без окон. У одной стены находилась деревянная скамья, вдоль другой шла труба с кранами, и под кранами на железных стойках стояли мрачные тазы. Мойся, равнодушно сказала одна из серых великанш и кивнула на сверток: истонченное, но еще целое полотенце, прядь мочала и комок черного мыла. Голову мой как следует, завшивела, небось, в лагере… а то острижем по ошибке, у нас это быстро…

Вода была почти нестерпимо горячая, и Светлана мылась с великой радостью, с неожиданной для себя радостью – она была уверена, что уже никогда не испытает в неволе этого чувства. А мыло восхитительно пахло табаком и дегтем – как в детстве, как в лагерях – но не тех, для интернированных, а военных, солдатских, честных. Летние маневры… поорудийно!.. и – вскачь по дикой траве, по ковылям, что коню по брюхо… и боцман Завитулько со своими историями о том, чего просто не могло быть на этом свете… Наконец, понукаемая, она растерлась полотенцем, надела колючую, будто из мешковины, рубаху, войлочные боты и белую косынку – просто сложенный по диагонали кусок редкой белой ткани, не подрубленный по краям.

В смежной комнате ей дали длинный стеганый халат, серое одеяло, серые простыни, плоскую комковатую подушку и тощий, в разводах матрац.

– Клеенку надо?

– Зачем?

– Может, ты ссышься ночью, почем я знаю?

– Н-нет…

– Тогда ступай.

Великанша, которая ее вела, ворчала полуразборчиво: в одиночку, всё в одиночку посылают, ага – напасешься на всех одиночек, как же… вот, заходи.

Камера была в самом начале бесконечно длинного коридора, ярко освещенного и пустого. Видна лишь череда дверных ниш да несколько скамеек у стены.

– Ну, чего ждешь?

Светлана вошла. Воздух в камере был спертый. Свет, похоже, проникать мог только через зарешеченное окошечко над дверью. И стены, и потолок были глухими. Напротив двери стоял стол, рядом – табурет. Койка была длинная и узкая, как доска. Под койкой белело ведро.

– Как же можно – без окон?..

– Что есть. Будешь хорошо сидеть – переведем в другую, освободится какая-нибудь. Значит, слушай меня, повторять не буду: подъем в пять тридцать, завтрак в семь, второй завтрак в двенадцать, обед в семь, отбой в девять. Днем спать запрещено, на койке можно только сидеть. Посуду получишь завтра. Ясно все?

– Да, спасибо…

– Если желаешь, можешь купить свечи. У меня, например.

– Спасибо, конечно… но я из лагеря, и все осталось там…

– Ты, вижу, из благородных. Могу и в долг поверить. Берешь? По шиллингу свечка и спички три шиллинга.

– Я… боюсь, меня могут и не найти…

– Ай, не свисти. Таких всегда находят. На нас, простых, могут насрать, а вас нахо-одят… Вот тебе спички, свечи потом принесу. На первое время – к столешнице снизу огарочек прилеплен. Так что живи и в ус не дуй.

Великанша вышла, стало темно, заскрежетал засов. Светлана осталась одна. Слышно было только, как шумит, прокачиваясь, кровь в ушах.

Непонятно, подумала она. Положено, наверное, что-то чувствовать…

Расстилая при свете огарочка постель, ложась на эти ужасные ломкие, пахнущие какой-то обеззараживающей дрянью простыни, заворачиваясь, укрываясь от всего на свете колючим тонким одеялом, погружаясь в логово снов, она так и не испытала ничего, кроме странного, как бы чужого, облегчения…

«Разбор полетов» – именно такое выражение использовал Ю-Вэ вместо расхожих «совещаний» или «ковра» – хотя летать не любил и по возможности пользовался колесным транспортом, – проходил на конспиративной даче, куда сам Ю-Вэ приехал в гриме и темных очках на «двадцать первой» с оленем на капоте – но Чемдалов превзошел шефа: пешком притопал из леса с корзиной грибов. Конспиратор, брезгливо бросил Ю-Вэ, перебирая плотные боровички, это же с Брянщины привезли, здесь не растут… Чемдалов не спорил. Единственный из всей придворной сволочи, к которой он себя честно относил, Чемдалов предпочитал тихую неспешную бескровную охоту и понимал в ней толк. Потом, когда «разбор полетов» завершился, когда Чемдалов получил все, на что рассчитывал, а Вась-Вась – только по яйцам, Ю-Вэ кивнул на грибочки и предложил, сглотнув: может, мы их того? Под водочку? И здесь Чемдалов спорить не стал, а, как самый молодой, пошинковал грибочки и с луком поджарил, и получилось славно. Потом, когда вытряхивали из бутылки последние капли «Смирновской» и корочками зачищали сковородку и Ю-Вэ загадочно улыбался, в своем прямоволосом пегом парике похожий на пожилую очкастую Джоконду, Вась-Вась спросил неожиданно: трудно тебе, Юра? И Ю-Вэ, застыв лицом, сделал какой-то неуловимый жест, и стало ясно: не просто трудно, а обломно трудно… Васька, старина, ты же все понимаешь… прорвемся… За разговором нечувствительно превзошли бутылочку «Гленливета», выставленную Ю-Вэ, и поговорили о разности вкусов славян и англосаксов в свете сравнительного словообразования. Перед уходом Ю-Вэ потрепал их по спинам и сказал: мужики, а ведь зависит-то теперь все только от вас… Когда ехали обратно на васьвасевском газике – Чемдалов за рулем, Вась-Вась рядом, то сначала долго, до самого Внукова, молчали, а потом Вась-Вась хмыкнул: что ж, Саня, молодец, разложил, как в мясном ряду… хвалю. Что сказать: сдаю тебе державу не в полном порядке… да ты и сам все знаешь. (Чемдалов кивнул.) Расслабились за последние годы, рассупонились – вот и получаем раз за раз по чавке. Стыдно, брат. (Чемдалов сидел прямо и смотрел строго перед собой.) Не поверишь, но я искренне хочу, чтобы у тебя получилось. Может, устроишь так, чтобы пенсионеров Отдела туда отправляли, да еще и именьицем наделяли… душ сорок, больше не требуется… – он мелко посмеялся. А если всерьез, – и голос Вась-Вася стал железным, – нужно вести дело к войне. Единственно, чем их там можно пронять – это настоящей войной. Без этого у нас не получится ни хрена. Надо вести дело на войну, на поражение и на вооруженное восстание – по Ленину. Все, к черту эту возню с выборами, ни хрена бы не получилось с Карриганом, даже если бы и не пришили его, потому что Карриган мудак-идеалист. Когда бы дошло до решительных мер, он тут же врубил бы полный назад. (А кто его так долго пестовал? – подумал Чемдалов.) Теперь я, как вольный человек, могу давать советы… хочешь совет? (Чемдалов кивнул.) Единственный, кого стоит выдвигать – это Доггерти. У него хватит пороху на все. (Доггерти был бы хорош лет десять назад, подумал Чемдалов, – умный, верткий и абсолютно беспринципный мастер интриги. Поздно, время ушло. Нынче нам нужен будет маленький и очень быстрый шикльгрубер по имени Олистер Макнед…) Армия пойдет за ним, это ясно, и повод для войны почти созрел, теперь бы только рассчитать все как надо, и – чтобы духу хватило. Хватит духу, Саня? (Чемдалов кивнул.) Протопопов сейчас газетную кампанию готовит – ведь по делу об убийствах Фостера и Карригана арестована парочка палладийцев. Он тебя в курс дела введет… И – эх, как же с марийским сыночком-то опарафинились! Вот кто пригодился бы больше всех… На след не напали? – спросил Чемдалов. Куда там, махнул рукой Вась-Вась, Америка большая, да и не наша почему-то… Это точно, вздохнул Чемдалов, не понимают они своего счастья…