Не есть ли это всего лишь прочистка наших голов, глупости, у нас песок скрипит в мозгах, если это прочистка, возможно, если так, то и хорошо. Времени мало, всегда мало. Коллеги могут указать многие моменты, которые мы упустили, большое их разнообразие, множество. Является ли это необходимой свободой выражения сознания, да, они должны ее иметь, знать о ее наличии. Если они должны что сказать, да, говорите, без страха. Что конституционно не конституционно. Должны ли мы положить наши жизни. Коллегам следует разрабатывать повестки дня, их списки, листинги, обо всем. За рамками этого, как должна проходить открытая дискуссия на всех совещаниях, как организовывать такую открытую дискуссию, все это тоже надо поднять. Конечно. Этого не происходило, как сделать лучше. Многие думают, что они под подозрением, что станут такими, и потому боятся говорить. И тогда из естественного невежества возникает проблема. Коллеги должны говорить, говорить публично.

Она лежала рядом со мной, глядя в огонь. Моя ладонь лежала тогда на ее груди, и она позволяла, пока не поместила на нее свою. Может что-то было не так, я не стал спрашивать. Я ее знал уже несколько недель, и что не надо говорить, если что-то не так, это тоже знал. Может это было женское время. Она была тесно к моему телу, сказала, что у нее такая потребность, не во мне, а во всех мужчинах, в любом мужчине. Я сказал, Мужчины не отличаются, женщины думают так, но не в этом, у мужчин тоже такая потребность.

Возможно, у некоторых мужчин.

Нет, у всех.

У некоторых, если вообще у каких-то. Она поднялась, потянулась к воде.

Нам тоже нужно тепло, другие тела.

Я так не думаю, сказала она, передавая мне воду

Ну, тогда уют.

Я сказал, она была голая, она не стеснялась. Я приподнял одеяло, она вернулась ко мне. Я поместил руку вокруг нее, и она пролежала на мне долгое время. Не знаю, как долго, мое плечо и рука побаливали, но это был такой момент, который стоит продлить, и боль ничего для меня не значила. Я ей так и сказал. И что ты не стесняешься, это мне лестно.

Что?

Ты доверяешь мне. Мужчина имеет потребность и также такую, чтобы женщины ему доверяли.

Она не ответила, но пошевелилась, и я увидел что-то в ее лице и больше ничего не сказал. Со времени нашего полового сношения прошло уже больше часа. Она поднялась на ноги, вышла из комнаты. Огонь еще горел, еле-еле, я его не пополнял. Она вернулась с питьевой водой и тоже вином, поставила их рядом. Я смотрел на нее. Я сказал, Да, ты гений.

Она откупорила бутылку с вином, отпила из нее, не предлагая мне, и не вернулась ко мне, я приподнял одеяло, чтобы она могла вернуться ко мне, вместо этого она опустилась у огня на колени. Молчание несколько минут. Она не предложила мне вина, а я не спросил. Пока не увидел, что настроение ее снова переменилось, и сказал, Почему ты так думаешь о мужчинах? Чтобы им не доверяли, конечно, разве не этого они и хотят, доверия к себе? Даже те, кто желает жестокого обращения.

Я ждал, но она не ответила. Я снова приподнял одеяло, чтобы она могла вернуться под него, она не обратила внимания, сидела у огня, боком ко мне. Я положил ей на спину руку, погладил по позвоночнику. Я видел, что плечи ее поникли. Теперь она выпрямилась. В ней была потребность расслабиться, но нет, если так, она этого не допустила. Я сказал ей, Ты не можешь расслабиться. Отчего это? Ты мне не доверяешь? Что мне сделать? О чем ты думаешь? Я улыбнулся. Ты не дашь мне вина?

Хочешь вина, возьми

Да, сказал я, и взял его, и отпил.

Я не могу расслабиться, сказала она, глупо спрашивать, почему ты всегда это спрашиваешь. Она отодвинулась от меня. Мужчинам хочется быть похожими на женщин, но ты не похож, и не можешь.

Нет, я так не думаю.

Жизнь для тебя – вот это мгновение, но не для нас, мы женщины, мы думаем по-другому, по-другому живем

По-другому ссоритесь, да. Я улыбнулся.

Высокомерие. По-другому ссоритесь. Что ты имеешь в виду?

Я ничего не имею в виду, извини.

Но ты же сказал.

Я ничего не имею в виду, извини.

Но ты думаешь это

Нет

Я не могу понять тебя, кроме когда я думаю худшее и знаю, это их особенность. Если что худшее, значит, мужское.

Я вернул ей бутылку с вином, она вставила пробку, потянулась, чтобы засунуть бутылку под свое пальто, там, где ее одежда. Ноги ее были близко к огню, она почесала бедро. Может у нас есть сигарета, сказала она.

Ты себе пятки спалишь.

Она не ответила.

Я приподнял одеяло. Ты устала, я тоже, измотан, иди сюда, мы сможем поспать. Я положил ладонь на ее запястье, легко. Она не заметила. Потом заметила и посмотрела на меня. Я сказал, В чем дело, скажи вне, что-то неладно.

Нет.

Да, я же вижу.

Она приложил руку к моему лицу, палец на подбородке, где ямочка. О чем ты? спросила она.

Ты скажешь?

Ничего, ничего не неладно. Она всматривалась в мое лицо, палец еще на подбородке, потом заглянула в глаза.

Я сказал, Скажи мне.

Мы будем жить вечно. Она кивнула. Это не сарказм. Она отвернулась от меня, там была палка, она сунула ее в угли, огонь уже умирал. Целый час прошел, пока она думала об этом.

Оказывается, я пел. А она меня слушала. Это никакое не пение, так она думала. Глупая песня, сказала она.

И все-таки, если и так, я пел ее для тебя.

Если бы люди услышали такую ерунду, все бы засмущались.

Только не ее творец, это мое сочинение.

Все остальные.

Нет.

Все остальные стали бы над ней издеваться.

Некоторые ободрили бы, похвалили, не все лишены великодушия.

Это ты про меня?

Ты зависишь от других, надо иметь уверенность в себе, я твой мужчина, разве ты не могла бы меня похвалить, почему ты не хвалишь меня, по знакомству.

Она рассмеялась.

Чужие похвалили бы, наши враги. Песня моя столь прекрасна, этого же нельзя отрицать.

Ты напел эту песню, а в ней и мелодии нет. Этакий траурный траурный звук, он траурный. Да.

Траурный! Она твоя, я сочинил ее для тебя.

Мне она не нужна, сказала она. Рука ее была теперь на моей груди, мы пролежали так некоторый период времени, пальцы ее играли волосками у меня на груди. Я был усталый, задремывал. Хорошие мгновения. Вчера такой день, может наступит и завтра. Мгновения с ней, я теперь видел ее глаза, но настороженные, свет поблескивает, непрерывное движение, ее ладонь на моей руке, мысли блуждают где-то далеко, груди прижаты ко мне, тяжелые прекрасные. Я не знаю, может она и думала что-то обо мне. Я думал о моей дочери, малышке, с которой я больше не виделся, дольше, чем один год, она никогда не была спокойной, если я сажал ее себе на колено, оставалась там, сдерживая себя, тяжеленькая. Мне приходилось делать это, иногда она лягалась и боролась со мной, не могла успокоиться, цеплялась за меня, а иногда я клал ее на пол, она ловила ртом воздух, кислород для легких, я был ее хранителем, а теперь она свободна, моя дочь. Это было после того, как жена не вернулась домой, у моря, недалеко от дома ее дедушки с бабушкой. Теперь моя дочь у них.