Ганна Катажина говорила по-русски с заметным акцентом. Однако, несмотря на то, что родным её языком был польский, юная княгиня Радзивилл, будучи ревнительницей суверенитета Литвы, чтила все традиции, права и привилегии Великого Княжества.

Увы, спустя два года Ян Третий почиет в Бозе, а на Варшавском сейме 1697 года шляхта продавит закон, согласно которому на землях Великого Княжества Литовского «все декреты от этого часа повинны издаваться на польском языке». На целое столетие на белорусских и литовских землях умолкнет русское слово – на целое столетие, вплоть до бесславного краха и погибели Речи Посполитой!

– …а если справедливо на том присягаю, то помоги мне, Господи, а если несправедливо – убей меня, Господи.

Княгиня перевела дух, затем тяжёлым взглядом обвела присутствующих.

– Клянусь в том, что в ночь убийства Натальи Агнешка Олейник находилась во дворе замка Мирского, возле колодца. Я сама видела её там, и говорила с ней. В этот час Агнешка не могла совершить преступления, в котором её обвиняют. В том клянусь и на том присягаю.

Судья оттёр пот со лба.

– Но при чём тогда пани Барбара Сапега? – повторил он вопрос.

– Барбара? – Катажина вскинула брови, а затем недобро усмехнулась. – Она жива, как вы могли засвидетельствовать.

Последние слова старая княгиня произнесла с небрежностью, граничащем с вызовом. Судья пробормотал что-то неразборчивое. Наступило продолжительное молчание, и в наступившей тишине было слышно шипение смолы факелов да треск восковых свечей.

– Выносите решение, пан судья, – устало сказала княгиня, вновь усаживаясь в кресло. – Час поздний, дело завершено.

Пан Рымша нерешительно встал.

– Рассмотрев дело Агнешки Олейник, мещанки Мира, суд не нашёл на ней вины. На основании чего суд отменяет предыдущий приговор и упомянутую Агнешку отпускает.

Взгляды присутствующих обратились на подсудимую – девушка бледной тенью стояла у решётки.

Первым опомнился Славута – кастелян отодвинул в сторону засов и толкнул дверь. Подсудимая, словно сомнамбула, вышла из клетки – и неожиданно, уткнувшись в кольчугу на груди кастеляна, расплакалась, по-детски растирая ладонями слёзы.

– Ну не надо, не надо, – Славута неумело принялся утешать девушку. – Всё закончилось… всё будет хорошо.

Княгиня бесцеремонно отстранила кастеляна, позвонила в колокольчик – двери распахнулись, в зал вбежали люди, заметались огни свечей, зашумели голоса. Кастелян успел заметить, как Катажина набросила на плечи девушки услужливо поданную кем-то цветную накидку – и Агнешку вывели из зала.

Зал ратуши быстро опустел. Кастелян, покидавший залу одним из последних, у самых дверей остановился, вернулся к судейскому столу и взял какой-то предмет, после чего вновь направился к выходу, когда послышался громкий треск деревянных досок, затем грохот – под ударами топоров плотников, наконец, рухнул эшафот.

Славута повернул за угол и вышел на площадь. Уродливый силуэт виселицы уже не безобразил вечернее небо. На западе бледнела полоска зари. Влажный вечерний воздух, насыщенный ароматом лип, освежал и гнал усталость и дрёму прочь.

Глава XXVI. Отпущение грехов

Не доходя до замка, кастелян повернул вправо, и оказался возле чуть покосившейся деревянной часовни. Забитые досками окна, поросшие бурьяном стены, просевшая крыша – всё это кричало о бедности и запустении, в котором находилась Православная церковь на землях Великого Княжества Литовского. Произвол и насилие католического клира, вмешательство в церковные дела светской власти, насильственное распространение унии – всё это превращало жизнь русского населения в борьбу за веру отцов, борьбу беспощадную, бескомпромиссную, ежедневную. У всех в памяти были события годовой давности, когда плебан Юревич во главе отряда польской шляхты совершил нападение на менский монастырь святых апостолов Петра и Павла. Три дня братия во главе с архимандритом Петром Пашкевичем держали оборону от штурма обезумевшей от крови и вседозволенности шляхты – и в результате отбила все приступы.

Катажина, хоть и была воспитана в лоне римско-католической церкви, но к вопросам вероисповедания относилась терпимо, причиной чему были хорошая память и трезвый, практический ум – время казацкой войны, пошатнувшей устои Речи Посполитой, не истёрлось ни в памяти народной, ни в памяти магнатов. И когда два года назад генерал ордена иезуитов Тириус Гонзалес в своём письме намекнул княгине Радзивилл, что неплохо было бы сократить количество приходов схизматов на её землях, Катажина жёстко ответила, что ей принадлежит власть над людьми, но власть над душами людей ей не дана.

Кастелян поднялся по скрипучим деревянным ступенькам паперти и остановился – из-за двери пробивалась полоска света. Славута приник к щёлке.

Всё пространство часовни было залито огнём свечей, в центре стояла коленопреклонённая женщина. Лицо богомолки было повёрнуто к алтарю – Славута мог видеть лишь тёмные волосы, в беспорядке рассыпанные по белоснежному кружевному воротнику и голубому, расшитому серебряными нитями платью. Чуть поодаль стояла другая женщина, одетая в тёмно-серое платье, покрытая платком.

Внезапная догадка осенила кастеляна – он толкнул дверь и вошёл внутрь. Женщина, стоявшая на коленях, поднялась и обернулась – перед кастеляном стояла Ганна Катажина.

– Добрый вечер, ваша милость.

– Добрый вечер, пан Славута… я рада вас видеть…

– Чем обязан встрече с вами в такой час?

– Я… я хочу отдаться в руки правосудия.

Кастелян бросил взгляд на собеседницу.

– Правосудия? Что же вы совершили? Вы всего лишь молчали.

– Я желала её смерти. Желала всеми силами.

– В Статуте нет артикула, карающего за молчание, и ни один судья не осудит вас за ревность.

– Но желать смерти – это то же самое, что убить.

– Если вас мучает совесть, обратитесь к ксёндзу Эдварду, – кастелян взял из ящика свечу и сделал шаг по направлению к алтарю, но услышал за спиной стон-мольбу:

– Но помогите же мне!

Славута обернулся.

– Что вы хотите от меня?

– Мне нужно прощение. Если я не получу его, то совершу правосудие сама.

Славута вспомнил, как те же самые слова, но с совсем иным смыслом, произнёс сегодня великий гетман.

– Ваша милость, – уже мягче произнёс кастелян, – если вам нужно прощение Агнешки, то не проще ли обратиться к ней самой?

– У княгини Радзивилл не хватит решимости унизиться перед холопкой, но хватит сил, чтобы набросить петлю на шею.

Последние слова Ганна Катажина произнесла с какой-то равнодушной отрешённостью, словно говорила не о себе самой, а о другом, едва знакомом ей человеке.

– В этом деле я вам ничем не помогу. Я не врачую души и не отпускаю грехи. Если вам нужно исцеление души, исцелите её сами. Если вы хотите прощения, то изгоните из своего сердца гордыню.

На крыльце