Лучше бы растяпа миссис Бакстер побереглась.

Пролетело время. Целых семь лет. Элайза не вернется — она мертва, не лучше Гордона.

«Арден» разлагался — мокрая гниль на полу, сухая гниль на лестнице. Окна заклинивает, двери перекашивает. Шелушатся обои. Пыльные хрустальные капли на Вдовьей люстре увиты тончайшей паутиной, звенят и брякают на яростных сквозняках, что шныряют по всему «Ардену», словно Борей и Эвр устроили состязание где-то вблизи прихожей или великий орел Хрёсвельг нарочно, чтоб всех позлить, носится по дому туда-сюда.

Прочие дома на древесных улицах ремонтировались и обновлялись, только «Арден» пребывал нетронутым с тех пор, как градостроитель лично приладил на крышу последнюю чешуйку уэльского сланца.

В саду расплодились жабы и лягушки, мыши и кроты, миллион садовых птиц. Крапива до пояса, земля исчерчена снытью, ежевичный колтун не спеша продирался по саду к задней двери. Вдову бы кондрашка хватила.

— Там кто-то за дверью, — говорит Винни, престарелой кошачьей сивиллой взирая в огонь.

Винни тоже несколько плесневеет — в морщины набилась пыль, жидкие волосы тончают, как паутина.

— Я никого не слышал, — отвечает Чарльз (ныне до крайности неприглядный тринадцатилетка).

— Это не значит, что там никого нет, — отвечает Винни.

Чарльз идет через кухню к задней двери, и за ним следит остекленевший глаз объедков «Печеной головы трески». Чарльз открывает дверь — Винни не ошиблась. На крыльце стоит человек. Он снимает шляпу, удрученно улыбается, надтреснутым голосом говорит:

— Чарльз? — (Тот пятится.) — Помнишь меня, старина?

Даже если бы в кухне приземлился инопланетный корабль и оттуда выступил отряд марсиан, это бы Чарльза не так потрясло.

— Папа? — шепчет он.

Винни, ворча, пробирается в кухню, но, узрев Гордона, лишается дара речи. И отчетливо зеленеет.

— Вин?

— А, это ты, — наконец произносит она.

Входит Изобел, с любопытством оглядывает незнакомца — какой-то он странный, что-то в нем не так, но неясно что.

— Папа? — снова говорит Чарльз.

Папа? Это как? Гордон умер, его убил желтый туман, семь с лишним лет уже прошло. А это кто — призрак? Глаза призрачные, но бледности нет — худой, загорелый, будто на солнце работал. Они воображали его человеком с фотографии в рамке — летчицкая форма, кудри, веселая улыбка. А этот Гордон — призрак или самозванец — коротко стрижен, просвечен солнцем, и огрызки его улыбки отнюдь не веселы.

— Пана? — беспомощно повторяет Чарльз.

— Ну ты рад, старина? — шепчет Гордон — сам так огорошен, что еле говорит.

— Но ты же умер, — отмечает Изобел.

— Умер? — Гордон вопросительно смотрит на Винни, а та пожимает плечами: — дескать, я тут ни при чем. — Ты им сказала, что я умер? — не отступает Гордон.

— Мама сочла, что так будет лучше, — напрягается Винни. — Мы думали, ты не вернешься.

История вдруг переменилась. Гордон жив, а не мертв, — возможно, первый земной скиталец, возвратившийся из безвестного края.[60]Мир больше не подчиняется законам логики, которая диктует, что мертвые мертвы, а шустрые шастают по земле. Гордон не входил в ватную стену, не тонул в желтом тумане. Это все была ошибка.

— Кто-то ошибся? — недоумевает Чарльз.

М-да, подтверждает Гордон, мрачно уставившись в стену у них за спиной, — они даже оборачиваются глянуть, нет ли там кого. Никого нету.

Другого человека (мертвеца) по ошибке приняли за Гордона, у Гордона внезапно случилась амнезия, он уехал в Новую Зеландию, не зная, что он настоящий Гордон, не зная, кто он такой. Вообще ничего не зная. Может, слишком часто играл в «Кто я?» и запутался?

«Амнезия», — говорил он потом кому-то, а они подслушали — так же они подслушивали, как Вдова говорила: «Астма», когда Гордон уехал из «Ардена» целую жизнь назад. Слова немножко похожи, — может, Вдова и Гордон их перепутали?

— Я хочу вас кое с кем познакомить, — сказал Гордон, слабо и не без оптимизма улыбаясь. — Она ждет в машине.

Чарльз странно булькнул, точно задыхается.

— Мама? — спросил он, распятый между невозможной надеждой и невыносимым отчаянием.

Гордон скривился, и Винни поспешно объяснила:

— Удрала с красавцем-мужчиной. — Гордон уставился на нее, будто не в силах понять, и Винни нетерпеливо повторила: — Элайза, она удрала со своим красавцем-мужчиной.

От имени Элайзы ему явственно поплохело.

— Да? — наступал Чарльз.

— Что — да, старина? — Гордон совсем ошалел.

— Там в машине мама?

Гордон задумался над ответом очень надолго, но в итоге медленно покачал головой и сказал:

— Нет, не мама.

— Приветик, — вдруг произнес жизнерадостный голосок, а все четверо вздрогнули и обернулись к женщине на крыльце. — Я ваша новая мамуля.

Второе пришествие Элайзы, которое восстановит подлинную справедливость и воздаст за страдания (счастливый финал), больше не маячило за каждым поворотом. И если мертвый Гордон стал живым, вероятно, живая Элайза может обернуться мертвой.

— Где она ни есть, — грустно сказал Чарльз, — хватит себе врать, Иззи, — она не вернется.

Дебби не дается наречение младенца. Я думаю, это потому, что младенец по праву не ее, личность его, будем честны, под вопросом, имя лишит его истинного наследия. (Впрочем, знает ли младенец, кто он есть?)

— Шерон? — экспериментирует Дебби на Гордоне. — Или Синди? Андреа? Джеки? Линди? Старомодного нам не надо. — Вроде, скажем, Изобел.

Дебби оказалась права: на древесных улицах младенца приняли, даже не пикнув, и, поскольку никто не заявил об утере новорожденного, нам он, видимо, достался на всю жизнь. Может, и впрямь подменыш, всученный нам по ошибке, — эльфы не сообразили, что у нас нет настоящего ребенка на обмен, потому что, разумеется, каждые семь лет им полагается платить преисподней десятину человеческой жизнью.

Одного лишь младенца Дебби считает подлинной личностью (вероятно, потому, что личность его так мала), хотя и с нами, двойниками-роботами, общается прежним манером.

Дебби пьет слоновьи дозы транквилизаторов, которые видимой пользы не приносят — явно не унимают странную одержимость, которая Дебби уже не отпускает, — она вечно моет руки, вытирает дверные ручки и краны, закатывает истерики, если сдвинуть вазу хоть на дюйм. Может, это ритуалы, охраняющие от помешательства, а не симптомы оного.