За бортом светило солнце. Внизу шарпеем стелились складки Альп. Самолёт действительно шёл вниз, нет, он не падал, он шёл на снижение.

«Спокойствие, только спокойствие», – цитировал я про себя Карлсона. Но спокойствия больше от этой мантры не становилось. Я барабанил в дверь кабины пилотов: – Марс, чёрт тебя подери, Марс! Что с тобой? Что ты делаешь? – бил я изо всех сил ногой.

* * *

С девочками мы по-прежнему разбирали поведение стюардесс во внештатных ситуациях. Я приводил им примеры мужества и разгильдяйства, героизма и безответственности, выясняя, как должны себя вести бортпроводники, куда, а главное – зачем. Про себя отмечая, что всякая внештатная ситуация, если она уже вышла из-под юрисдикции штатов, развивается по своему уникальному сценарию, со своим президентом на борту, где многое зависит от него, но далеко не всё, ни о какой однополярности мира, ни о каких инструкциях не могло быть и речи, только отборный мат-перемат.

* * *

Наконец, Шила встала и скоро оказалась на кухне, за столом, с чашкой в руке, глядя на кастрюлю, стоявшую на огне. От кровати до плиты один шаг, который уже многотысячный раз она делала по инерции. «Инерция, вот что обесцвечивает жизнь». Роль домохозяйки Шилу не устраивала. Хотелось хозяйничать по-крупному, а не только в спальне и на кухне, где, едва расправив крылья за чашкой кофе, можно было запросто их обжечь о пламя конфорки, на котором стоял суп, и никуда уже никогда не полететь. Опал, огранённый этим будущим, её не устраивал. Такая перспектива пугала Шилу больше всего. Перспектива должна разжигать любопытство, но не пугать, в этом Шила была абсолютно уверена. Хотя когда-то она была уверена, что, будучи женой лётчика, сможет летать на его крыльях. Но уверенности, как и люди, стареют, болеют, пропадают. Только что была, и вот её уже нет. «Поэтому всегда полезно вырастить хоть маленькую, но свою, уверенность в самой себе», – прижала ладонь к животу Шила, словно хотела удостовериться, что её слышат.

Она встала, взяла ложку и набрала немного бульона: «Солила или нет?» Костью в горле кастрюли встал кусок мяса. Вариться в этом котле всю жизнь ей не хотелось. Она была уверена, что родилась не для этого. Не то чтобы она рассчитывала стать великой, Шилой Великой, но может быть, написать когда-нибудь роман. «Почему бы и нет. Всякий роман, прежде чем написать, надо пережить», – поставила она по инерции в раковину пустую чашку и включила воду. Та быстро заполнила фарфор и потекла через край. «Так же быстро рутиной заполнится и моя жизнь, а потом потечёт уже мимо, только уже не твоя, то есть твоя, но совсем не та, о которой мечтала».

– Не уходи от него, не будь такой дурой, – зыркнула сама на себя через зеркало Шила. Словно общалась со своим отражением по скайпу.

– Вот, ты правильно сформулировала, именно дурой и хочется побыть, влюблённой, весёлой, счастливой. Надоело быть умной, но грустной.

Отражение только покрутило пальцем у виска на эти слова.

– Поэтому так рано вскочила? Или приснилось что-то?

– Как всегда, снится мужчина, который всё время обещает море. Проснёшься, оказывается, ты с ним живёшь.

Шила плюнула в зеркало.

– Ты плюнула на себя, – обиделось отражение и вышло из скайпа.

– Я не хотела. – Шила вытерла.

* * *

Лазер солнца пробил окно и лёг на стол. Пирожные потекли шоколадом и стали ещё более привлекательными. Рядом за стеклом вазы теснились стволы тюльпанов, сочные, толстые, как в мультфильме «Джек в стране чудес» многоканальный плетёный стебель чудо-фасоли. Не было только Джека, потому что имя это уже было занято любимой собакой. «Так они и кочуют, имена, от одного к другому, словно души, переживающие реинкарнацию». Бельмо фарфора слепо двигалось от стола к губам и обратно. Чай был крепкий, переварил. Я разбавил белую чашку белым молоком, мне захотелось разрушить крепость чая, чтобы взять её хитростью, но вместо этого я взял пирожное и откусил. Оно показалось чересчур сладким, вафли приятно хрустели хлебными косточками и мешались с безвкусицей и сонной слюной, царивших с утра во рту. У меня не было жажды, но я пил. Мы пьём, потому что традиция, мы едим, потому что надо, мы льём воду, чтобы не показаться буками, мы звоним друг другу в надежде, что пчёлы слов принесут нам немного мёда из сот, мы спим, потому что ночь, потому что жена, а потом уже чтобы не ушла к другому. У меня давно уже не было жажды к чему-либо. Она куда-то пропала. В памяти всплыл, словно скучный, наводнённый утопленник, вчерашний разговор с Марсом:

– Я не знаю, как мне реализоваться, куда себя деть. Хочется к чему-то приложиться, но к чему?

– Понимаю, может, сегодня к коньяку?

У Марс на всё был один ответ: «Если тебе плохо – выпей, а если не поможет, войди в свою жену. Это точно поможет, я знаю… Она же у тебя такая душка», – добавил вчера ко всему прочему он. – «Старик, отдайся чувствам, пусть они тебя трахнут как следует».

Я не последовал ни одному его совету. Почему? Я не мог понять, что значит отдаться чувствам. Точнее сказать, я не мог этого себе позволить. Потому что воспитание, потому что надо уважать старших и не разочаровывать близких, надо быть тактичным и скромным, потому что рамки, потому что за ними спят родители, а стены в панельных домах тонкие, потому что кто-то может услышать мои чувства, я боялся, будто это могло их погубить. Сколько раз мне нужно было поставить эту пластинку от Марса: «Старик, отдайся чувствам, пусть они тебя трахнут как следует». Чтобы до меня наконец-то дошло. Слово, слова. Я услышал их только сейчас.

Артур проглотил пирожное, встал и открыл буфет, где скучал алкоголь, посмотрел на бутылку с початым виски, обнял ладонью её прохладное стекло, скинул крышку и сделал длинный глоток. Крышка, брошенная на произвол судьбы, будто сошедшая с ума, закружила фуэте, упала со стола и закатилась под стол, тихо переживать своё счастье. Раньше Артур никогда бы себе такого не позволил, он бы налил виски в стакан, достал бы закуски, и крышка после глотка вернулась бы на свою спираль. Виски побежал по системе. Одним глотком я включил горячий кран прямо вовнутрь себя. «А вот и Джек». Он немного поправил картинку моего мировоззрения. Джек Дениэлз потащил меня в свою страну чудес. Я сделал ещё один короткий глоток и поставил бутылку на стол, вместо того чтобы вернуть обратно в чулан. Сначала Джек легонько ударил меня в голову, потом – в ноги, виляя хвостом. Я потрепал его коричневую шевелюру, ещё раз окинул кухню, поставил пустую чашку в раковину, хотел включить воду, но вдруг остановился, вернул её обратно на стол. «Надо было что-то менять в жизни, хотя бы по мелочам», – и пошёл в спальню, «отдаваться чувствам», исполнять второе наказание Марса.

* * *

– Что-то я сегодня устал, и дело совсем не в тебе.

– Я знаю, дело в деле. Поменяй работу. Ты слишком много с ней спишь. И с каждым днём, с каждой ночью в тебе всё больше исчезает человек. Ежедневный монотонный труд вместо настоящих чувств любви, страсти, вкуса, юмора, само собой, развивает в людях стадные. И самое подлое среди них – чувство страха за завтрашний день. Страх выносит из коробок остатки мозгов, обесцвечивает волосы и мысли. Пустота – вот цена такой расточительности.