– Сэр, – сказала Энни, – вам не следовало уходить оттуда из-за меня.

– Я знаю, – ответил он.

Они остановились под ярко освещенным окном, пар от их дыхания клубился в воздухе, Внутри подавали русскую шарлотку. Изабель, размахивая руками, как дирижер, продолжала вести вечер.

– Иногда я думаю, что женился на ней, потому что хотел быть как она, – сказал Эльдон, не без восхищения наблюдая, как ловко Изабель сумела овладеть общим вниманием, как быстро «заштопала» пустоту, оставленную их с Энни уходом, так что никто теперь и не вспоминал о них.

– А ты – ты хотела бы быть как она? Хотела бы?

Там, в стеклянном курятнике, все, чего ей иногда хотелось, – это чтобы Изабель смотрела на нее так, как тогда, когда открывала в ней еще какую-нибудь сторону ее души. Не отрывай от меня своего взгляда.

– Не в этом дело, сэр, – ответила она.

Стоя снаружи под окном, они наблюдали, как продолжался обед. Эльдон был рад, что так неожиданно нашелся повод уйти оттуда. Он, конечно, радовался успеху Изабель, вместе с тем этот успех служил ему еще одним горьким напоминанием о собственных неудачах. Сегодня, стоя с Изабель в гостиной, он с гордостью и радостью за нее слушал похвалы, которые расточал ей явившийся первым мистер Дрейк – владелец выставочной галереи.

Но когда он предложил ей выставить их у себя в галерее, даже не потрудившись их прежде посмотреть, Эльдон почувствовал, как острый приступ зависти сжал ему сердце. Она делала то, что желала, и теперь пожинала плоды своей деятельности. А он всю жизнь был лишен возможности делать то, что желал, хотя желал столь немногого – странствовать и описывать свои странствия. Так успех Изабель обернулся для него полным поражением, поражением всей его жизни.

– Тебе надо вернуться к ним, – сказал он, мягко положив руку ей на плечо. – Изабель будет недовольна.

Он повернулся и пошел прочь от дома, скрывшись в сумраке сада.

Званый обед, весь ход которого Изабель так тщательно заранее распланировала, пошел вкривь и вкось. Не выдержав разглагольствований Роберта Хилла, Энни Фелан ушла, можно сказать, хлопнув дверью. Роберт Хилл тут же сменил тему на другую, не менее актуальную – на этот раз он разразился речью об ограниченных возможностях фотографии. В чем дело? Почему все вышло так плохо? Изабель окинула взглядом своих гостей. Возможно, это общество принимает ее только потому, что она – дочь лорда, и нимало не интересуется, что она представляет собой как художник. Им важен только ее общественный статус. С какой стати она вообразила, что для них имеет значение ее дублинская медаль? И не из-за того ли, что выставка была именно в Дублине, Роберт Хилл и прошелся по поводу ирландцев?

– Я не сомневаюсь в том, господа, что фотография неизбежно означает гибель живописи, – громыхал Роберт Хилл, размахивая вилкой. – Искусство, которое всецело определяется навыками и мастерством, не говоря уже о дающемся от бога таланте, заменит машина, которой легко сможет управлять любая посредственность. Да, господа, мы стоим на пороге новой – и опасной! – эпохи, когда коренным образом изменится понимание того, что значит быть художником. Само изображение перестанет быть результатом кропотливого и долгого труда – а ведь это само по себе ценно в живописи! – и не сможет уже нести никакой смысловой нагрузки. Оно обречено стать мимолетным, случайным и поверхностным. Язык не поворачивается назвать искусством то, – помогая себе, он сделал широкий взмах, – что может каждый. Что доступно любой посредственности. Конечно, моя дорогая Изабель, ты ничего не в состоянии тут поделать, и ты ни в коей мере не ответственна за то, что неизбежно случится.

– Разве? – удивленно подняла бровь Изабель.

«Какой напыщенный идиот, – подумала она. – Да он просто боится. Он напуган тем, что мое начало означает его конец, что мой успех есть предзнаменование его скорого падения».

– Разве будущее не за мной, Роберт? – спросила она. – Разве ты не это имел в виду?

Легация Хилл приложила ко рту салфетку, чтобы скрыть не то кашель, не то смех.

Растерянность Роберта Хилла продолжалась всего мгновение. С наполненным бокалом он поднялся из-за стола и церемонно поклонился в сторону Изабель.

– В таком случае, господа, выпьем за наше будущее.

Энни хотела пробраться по темным комнатам к себе в спальню как можно тише. Она опасалась, что Изабель услышит ее шаги и потребует, чтобы она вернулась к гостям. Перед закрытыми стеклянными дверями обеденного зала, из-за которых доносились голоса гостей и жизнерадостное гудение Роберта Хилла, стояли Уилкс и Тэсс. Всхлипывая, она судорожно вцепилась в его рукав, он вырывался. Ни он, ни она не могли видеть Энни, стоявшую в другом, темном конце коридора.

– Отцепись, – прошипел Уилкс, пытаясь оторвать ее руку от своей. – Отвяжись от меня, толстая корова.

– Но ты же меня любишь, и я тебя люблю, – последнюю часть фразы Тэсс произнесла мягче, почти шепотом.

– Это ничего не меняет. Твой ребенок не от меня – я тебе ничем не обязан! Если бы ты не липла к своему прежнему хозяину, сейчас ничего бы не было.

– Он меня заставил, ты же знаешь, – сказала Тэсс совсем тихо.

– И это, наверно, тоже вранье. Ты вообще все врешь. Как бы там ни было, я больше не хочу иметь с тобой ничего общего.

Уилкс с силой оторвал пальцы Тэсс от своего рукава, повернулся и пошел прочь.

– Я думала, что что-то для тебя значу, – закричала Тэсс. – Не уходи!

Бросившись на пол, Тэсс вцепилась в его сапог. «Джиневра!» – подумала Энни и сама испугалась этой мысли. Колдовство Изабель, оказывается, куда сильнее, чем Энни сначала могла себе представить.

Уилкс оттолкнул Тэсс и удалился. Энни присела возле лежащей ничком Тэсс и осторожно погладила ее по волосам. Тэсс приподняла голову, уткнулась лицом в живот Энни и беззвучно зарыдала.

Ребенок не от Уилкса, вот, значит, какие дела! Его настоящий отец – прежний хозяин Тэсс. Возможно, как раз из-за этого ей и пришлось оттуда уволиться. Энни почувствовала внезапный приступ жалости к Тэсс и ее несчастному младенцу. Она ласково, словно ребенка, погладила Тэсс по голове.

– Ну же, ну, успокойся, – сказала она. – Я с тобой.

В детские годы Эльдон был настолько болезненным, что, опасаясь за его жизнь, его все время серьезно лечили. Он пил дымящиеся, неприятно пахнущие микстуры и постоянно сидел в тепле. Нездоровье лишило его обычных радостей детства – прогулок и подвижных игр со сверстниками. И вот тогда он и начал мечтать о путешествиях.

Детские иллюзии, глупость, романтическая бессмыслица – так бы он теперь мог назвать все это. Реальная жизнь первопроходца, как он теперь знал, была весьма далека от романтических представлений подростка. Экспедиции в Северную Канаду снабжались из рук вон плохо и почти всегда были вынуждены голодать. Летом в тундре мука быстро пропитывалась влагой и загнивала, некачественное масло протухало. Полчища мошкары и комаров так заедали людей, что, по словам одного путешественника, превращали их жизнь «в пытку, сводящую с ума». Несмотря на то, что они мазали открытые части тела дегтем и обертывали головы брезентом, комары все равно забирались им в глаза и уши. Невозможно было вдохнуть, чтобы не проглотить вместе с воздухом нескольких насекомых.