Пол весело обратился ко мне:

— Анна, пойдем на кухню. Посмотришь, какая там готовится красота.

Он меня обнял, и я знала, что Вилли это видит, и я была этому рада, и мы с Полом пошли по вымощенным камнем коридорам и переходам на кухню. Кухня находилась позади отеля, это была большая комната с низким потолком. Столы ломились от разнообразных яств, которые, чтобы уберечь их от мух, были бережно накрыты сетчатой тканью. Там вместе с поваром находилась миссис Бутби, и на лице ее явственно читалось недоумение, — она не понимала, каким образом поставила себя в такое положение, что мы стали столь привилегированными постояльцами, что можем приходить на кухню, когда нам вздумается. Пол тут же поздоровался с поваром и начал расспрашивать того о его семье. Конечно же, миссис Бутби это совсем не понравилось; а Пол именно этого и добивался. И повар, и его белая хозяйка реагировали на Пола одинаково: они держались настороженно, они были изрядно удивлены и не вполне Полу доверяли. Повар был явно смущен. Не самым маловажным следствием того, что через колонию за последние пять лет прошли сотни и тысячи военных летчиков, было то, что благодаря общению с ними некоторые африканцы осознали, что существует такая вероятность — ну, среди прочих вероятностей этой жизни — белый человек иногда может относиться к черному как к человеку. Повару миссис Бутби был знаком дружественный тон феодальных отношений; знал он и оскорбительную жесткость современных обезличенных отношений. Но сейчас он говорил с Полом на равных, он рассказывал ему о своих детях. Прежде чем ответить на очередной вопрос, повар каждый раз слегка колебался, его неуверенность была связана с отсутствием навыка ведения подобных бесед, но естественное чувство человеческого достоинства, о котором нередко начисто забывают, скоро взяло верх, и он начал разговаривать с Полом как равный с равным. Несколько минут миссис Бутби их слушала, а потом она резко прервала их беседу, сказав Полу:

— Если ты действительно хочешь быть полезным, Пол, возьми Анну и отправляйся украшать большую комнату.

Своим тоном она давала Полу понять, что она знает, что вчера вечером он ее дразнил.

— Разумеется, — сказал Пол. — С удовольствием.

Но он не преминул задержаться еще на несколько минут, чтобы завершить свою беседу с поваром. Повар был необычайно хорош собой — высокий, ладно сложенный мужчина средних лет, с живым лицом и выразительным взглядом; очень многие африканцы в этой части колонии из-за недоедания и частых болезней физически представляли собой весьма плачевное зрелище; а этот человек жил с женой и пятью детьми в отдельном небольшом домике, позади дома Бутби. Разумеется, это было нарушением закона, который гласил, что черные не имеют права жить на земле, принадлежащей белым. Его домик выглядел довольно бедно, но он был в двадцать раз лучше обычной хижины африканца. Вокруг росли овощи и цветы, бродили цесарки и цыплята. Думаю, повар был очень доволен своей работой в отеле «Машопи».

Когда мы с Полом выходили с кухни, он простился с нами так, как это было в этих краях заведено: «Хорошего дня, нкос. Хорошего дня, нкосикаас», что означало: «Хорошего дня, господин и госпожа».

— О Боже, — сказал Пол сердито и с раздражением, когда мы вышли. А затем добавил холодно и капризно, и как бы защищая самого себя: — И все же странно, что меня это вообще беспокоит. В конце концов, Богу было угодно вызвать меня из небытия для такой жизни, которая, и это совершенно очевидно, прекрасно соответствует моим вкусам и дарованиям, так что же я волнуюсь? И все равно…

Мы отправились в большую комнату. Мы шли сквозь горячий солнечный свет, у нас под ногами вздымалась теплая пахучая пыль. Пол снова меня обнял, и я снова была этому рада, но уже не потому, что нас мог увидеть Вилли. Я помню, как его рука интимно скользнула вниз по моей спине и остановилась чуть ниже талии и как я подумала, что при нашей тесной совместной жизни, в нашей компании временами случалось, что мгновенно вспыхивали и тут же гасли такие вот искры взаимного притяжения, оставляя после себя ощущение нежности, неудовлетворенного любопытства, слегка окрашенной чувством вины, но не лишенной приятности боли утраты; и я подумала, что, может быть, крепче, чем что-либо другое, нас связывает друг с другом именно эта нежная боль так и не воплотившихся возможностей. Под большим палисандровым деревом, которое росло недалеко от того места, куда мы направлялись, и там, где нас не мог увидеть Вилли, Пол остановился, развернул меня к себе лицом и, глядя на меня сверху вниз, мне улыбнулся, и меня несколько раз насквозь прострелила сладкая боль.

— Анна, — сказал он, или скорее даже пропел, — Анна, прекрасная Анна, абсурдная Анна, сумасшедшая Анна, наше утешение в этой дикой глуши, Анна терпеливо-изумленных черных глаз.

Мы улыбнулись друг другу, пронзаемые сотнями острых золотых иголочек солнечного света, пробивавшегося сквозь густое зеленое кружево листвы. Эти слова были своего рода прозрением. Потому что в те времена я постоянно смущалась, запутывалась, чувствовала неудовлетворенность, чувствовала себя несчастной и терзаемой собственной неадекватностью, меня неудержимо тянуло в любого рода невозможное будущее, и настрой сознания, переданный словами «терпеливо-изумленный взгляд», отстоял от меня тогдашней еще на много лет… Думаю, что в то время я не понимала людей по-настоящему, я видела в них лишь своего рода дополнительные приспособления для удовлетворения моих потребностей. Только сейчас, оглядываясь назад, я это понимаю, а в то время я жила в ослепительной дымке, перемещаясь и вибрируя в соответствии со сменой собственных желаний. Разумеется, это всего лишь описание того, что такое молодость. Но именно у Пола, единственного из нас всех, были «изумленные глаза», и, когда мы, взявшись за руки, входили в большую комнату, я смотрела на него и с удивлением думала, может ли такое быть, что такой, казалось бы, самоуверенный молодой человек чувствует себя, как и я, несчастным и терзаемым; и, если это правда, — что у меня, как и у него, «изумленные глаза», — то что же, черт возьми, это означает? Совершенно неожиданно меня захлестнула волна острой невыносимой депрессии, ка в те дни со мной нередко случалось, всегда внезапно и стремительно, и я оставила Пола и в одиночестве направилась к окну.

Я в жизни не видела таких замечательных комнат. Бутби построили ее потому, что на этой станции не было никакого зала для общественных собраний, и каждый раз, когда устраивались танцы или проводилось какое-нибудь политическое собрание, им приходилось для эти нужд расчищать свою столовую. И построили они ее исходя из самых добрых побуждений, не в поисках выгоды для себя, а в качестве подарка тому району, в котором жили.

Эта комната была размером с большой зал, но выглядела она как гостиная: стены из отшлифованного красного кирпича, темно-красный бетонный пол, восемь мощных колонн из грубого рыжевато-красного кирпича, поддерживавших высокую тростниковую крышу. По обоим концам комнаты были камины, да такой величины, что в них свободно можно было бы запечь на вертеле целого быка. Перекрытия, сделанные из терновника, испускали острый, слегка горьковатый аромат, который менялся в зависимости от того, сухая была погода или сырая. В одном конце комнаты на небольшом возвышении стоял рояль, в другом — проигрыватель и стеллаж с пластинками. С каждой стороны было по дюжине окон, из одних были видны груды гальки за железнодорожной станцией, из других открывался вид на огромное пространство, ограниченное лишь цепью синих гор на расстоянии многих миль от нас.