Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В тот весенний вечер Шура пошла в театр в надежде купить с рук «лишний билетик». Но не купила и отправилась домой. Выйдя из метро, несколько минут прождала автобус. На остановке встретила знакомую, перекинулась с ней парой слов. Знакомая осталась ждать автобус, а Шура решила пройти одну остановку до дома пешком… Ужасная смерть. Пьяный водитель, как сказали Шурины приятельницы, откупился.
P.S. Рано лишенная материнской ласки, Шура часто называла себя в разговоре Шурочкой. Вот я и поставила это имя в заголовок. Пусть будет Шурочка.
Глава III. «ЛИЦЕЙ В СОКОЛЬНИКАХ», ИЛИ «КУЗНИЦА КАДРОВ»
1. Моя alma mater
Моя alma mater — ИФЛИ, Институт истории, философии и литературы. Существовал он всего семь лет, с 1934 до 1941 года, но, как ни странно, породил множество легенд.
Чего только не говорили и не писали об ИФЛИ. И как только наш институт не называли — и «красным лицеем», и «лицеем в Сокольниках», и «прибежищем муз и поэтов», и «островком пытливой мысли», и «советской Сорбонной», и «советским Кембриджем».
А писательница Е. Ржевская и вовсе напустила туману, сказав, что ИФЛИ — это «код, пока не поддающийся раскодированию, чей-то неразгаданный замысел».
Сама Е. Ржевская, насколько я помню, перешла из ИФЛИ в Литературный институт имени Горького, ибо у «неразгаданного замысла» был существенный недостаток: выпускники не получали определенной профессии — они могли остаться школьными учителями литературы или истории. А это амбициозным девушкам типа Ржевской не подходило. Да и связи с уже почти признанными поэтами и прозаиками из Литинститута дорогого стоили.
Но это всего лишь отступление…
Итак, «лицей в Сокольниках».
Увы, наш «лицей» Пушкина не породил. Не породил он и Горчакова, лицейского приятеля поэта, в будущем российского канцлера и дипломата. А породил всего лишь «железного Шурика» Шелепина, который и среди хрущевско-брежневских политиков был из наихудших.
Очень меня удивил публицист и писатель Д. Быков, написавший, будто ИФЛИ был «уникальным заповедником вольности в сталинской предвоенной Москве, духовной родиной Самойлова, Слуцкого, Кульчицкого, Львовского, Померанца, Твардовского».
Странный перечень поэтов, куда почему-то затесался Померанц. Да и «родина» ряда пиитов названа произвольно. Слуцкий окончил не ИФЛИ, а Московский юридический институт и Литературный институт. Кульчицкий тоже у нас не учился. Твардовский в свою бытность в ИФЛИ уже получил Сталинскую премию за «Страну Муравию» и всего лишь доучивался в ифлийской аспирантуре. От нас, вчерашних московских десятиклассников, держался особняком. Ну а насчет «заповедника вольности» — это вообще смешно, какие «заповедники вольности» могли быть в Москве в 1935–1940 годах? Мы — «дети страшных лет России», а если конкретно — студенты эпохи Большого террора. Слова «вольность» для нас не существовало.
Удивил меня также журналист Л. Млечин, написавший в своей книге о Шелепине, что в переменах между занятиями девушки напевали в ИФЛИ знаменитую «Бригантину». Какая идиллическая картина! «Бригантину», сочиненную ифлийским студентом, поэтом Павлом Коганом, в коридорах ИФЛИ побоялись бы напевать. Каждое слово «Бригантины» отдавало опасной крамолой. Если в ИФЛИ и пели какие-то песни, то только на слова Василия Лебедева-Кумача.
Вспоминая ИФЛИ, замечательная мемуаристка Лилианна Лунгина обмолвилась, а может быть, сознательно вставила в свой рассказ34 такой вот эпизодик: о зачислении в Институт ей сообщил не секретарь приемной комиссии, не преподаватель и не кто-либо из ифлийской администрации, а небольшого роста паренек по имени Яша Додзин. О Яше Додзине, вездесущем и всемогущем, речь еще впереди. А сейчас скажу только, что Додзин был человеком из НКВД, специально приставленным к нашему институту. Лунгина поступала в ИФЛИ, видимо, в 1937 году, то есть в самый пик Большого террора, в самую ежовщину.
Да и директриса ИФЛИ, Анна Самойловна Карпова, была не какая-то там ученая дама не от мира сего, филолог или историк с научными степенями… Ничего подобного. Фамилия Карпова была у Анны Самойловны по мужу, видному большевику. Был даже Химический институт имени Карпова35. А наша Анна Самойловна приходилась сестрой Землячке, одной из «фурий Революции». О кровавых «подвигах» Землячки в Крыму я недавно прочла в книге Тополян-ского «Сквозняк из прошлого»36. Землячка до самой смерти трудилась в надзорных партийных органах. Сталин не трогал ее ни при каких чистках. Она всегда была членом ЦК «нашей партии».
Прежде чем говорить об ИФЛИ, надо это обязательно вспомнить. Лишь на этом фоне станет понятным остальное.
По моему глубокому убеждению, а я недаром участвовала во всех политбоях 16-й школы, ИФЛИ создали после того, как Сталин обнародовал в 1931 году свои «шесть условий», необходимых для построения социализма в одной стране. Одним из них было воспитание новой, то есть советской, интеллигенции. Если точнее, то ИФЛИ должен был создавать новую гуманитарную интеллигенцию. А именно: своих Ключевских, своих Кантов и своих Тэнов и Белинских.
Как всегда в ту эпоху, все началось с «жилищного вопроса». Новый институт открыли, но непонятно было, где его разместить. Ведь строили в 30-х годах только заводы-гиганты и электростанции.
Сперва сунули ИФЛИ на Пироговку, а точнее, в Олсуфьевский переулок, где с царских времен стояли корпуса мединститутов. Но туда уже раньше внедрили учебное учреждение под названием КУПОН, что означало Коммунистический университет преподавателей общественных наук.
Ох, не читали создатели аббревиатуры КУПОН Л.Н. Толстого, не вспомнили «Фальшивый купон» великого старца.
КУПОН, естественно, набирали по путевкам райкома комсомола. На первый курс ИФЛИ в 1934 году ребята тоже шли по путевкам. И не к 1 сентября, а поздней осенью. К тому времени, как я поступила в ИФЛИ, КУПОН, видимо, тихо испускал дух. Тем не менее в 1935 году мы, десятиклассники, после экзаменов влились в довольно странный и вполне взрослый коллектив последних купоновцев и более юных, чем купоновцы, ифлийцев первого набора.
Я лично от этого совершенно одурела. Какие-то великовозрастные дяди подходили ко мне и говорили: «Я парторг твоего потока» или «Я парторг» уж не знаю чего… Но довольно скоро один из парторгов стал моим опекуном. По-моему, он был «друг степей калмык», хотя и очень высокий. Парторг объяснял мне, что, поступив на литературный факультет, я должна выбрать, на каком отделении или цикле хочу учиться. А циклов целых четыре: русский, западный, классический и искусствоведческий. И тут я злоупотребила добротой «калмыка»: сперва он записал меня на западный цикл, потом переписал на русский. А
