начинаются раньше. А сюда, на худграф, поступил, чтобы не терять год. Да здесь тоже интересно и преподаватели хорошие.

В ногах Лени стояла кровать Васи Сечкина, высокого худого парня из-под Новгорода. Его лицо портили прыщи, которые он часто выдавливал перед круглым карманным зеркальцем, что вызывало у меня неосознанную неприязнь. Когда он начинал эту свою процедуру, я отворачивался или выходил из комнаты. Вася поступил на иняз после армии, пошил на заказ костюм-тройку и модное пальто с красной шелковой подкладкой и стал завсегдатаем танцевальных вечеров в ленинградских клубах. С нами Вася не водился. Нет, он не избегал нас, но общался как-то неохотно и больше по делу. По субботам и воскресеньям за ним заходил его новый питерский друг, невысокого роста смазливый мальчик Славик, который заметно прихрамывал на левую ногу из-за врожденного дефекта, но был с иголочки и безукоризненно одет.

Однажды Жора Дроздов, еще один наш товарищ по комнате, спросил:

— Вась, не надоело на танцы каждую субботу бегать? Времени не жалко?

— Не жалко, — отмахнулся Вася. — Там праздник: девочки, музыка.

— Будто мало девок в общежитии.

— А мне эти даром не нужны, — признался Вася. — Провинции я накушался. А здесь девочки столичные, с квартирой и пропиской.

На это Жора только усмехнулся и покачал головой.

Кровать Жоры находилась у двери, в самом неудобном месте в комнате, но Жору, человека степенного и невозмутимого, это, казалось, совершенно не трогало. Он вообще отличался рассудительностью и спокойным нравом. Давно известно, что таким характером обладают люди сильные, а Жора выглядел именно таким, большим и сильным, и иногда казалось, что он смотрит на нас с неким снисхождением, как на мелюзгу, которая путается под ногами. Учитель по призванию, Жора после армии успел поработать на целине и совершенно осознанно выбрал для поступления педагогический институт, чтобы связать свою дальнейшую жизнь с детьми и школой. Поступил он на немецкое отделение факультета иностранных языков. Еще в нашей комнате, в углу, голова к голове, устроились два поволжских немца — Яков и Генрих, по отчеству Андреевич и Петрович. Они говорили на немецком, но это был не hoch deutsch, а язык, на котором их потомки общались во времена Екатерины II, ведь немцы Поволжья, как и другие российские немцы, были оторваны от своей исторической родины, и поэтому их язык, практически, не менялся с XVIII века. На Волге в основном селились жители южных германских земель. И их диалект считался самым распространенном и общепринятым. Это звучало приблизительно так: «Ich will dich`n Vorschlag mache, Nachber: heit kommste un helfst mich, un iwermorje komm ich zu dich un helf dich», что означало: «Сосед, у меня к тебе предложение: сегодня ты придёшь ко мне и поможешь мне, а послезавтра я приду и помогу тебе». А на современном классическом немецком выглядит так: Ich will dich ein Vorschlag machen, Nachbar: heute kommst du und hilfst mir und übermorgen komm ich zu dir und helfe dir.

Это как у евреев «Sag mir noch amol» и у немцев «Sag mir noch einmal».

Немцы учились говорить на hoch deutsch, при этом очень старались и целыми днями, когда были дома, строили рожи и мычали, исправляя артикуляцию, которую унаследовали от своих родителей, причем Яков учился на повышенную стипендию, а Генрих до отличника только чуть не дотягивал. Генрих имел рост выше среднего, Яков же ростом не вышел и имел фигуру неказистую, но оба отличались педантичностью во всех делах, будь то взаимоотношения с товарищами или учеба. Они, например, не могли пойти на занятия, не выучив домашнего задания. Они никогда не брали денег в долг, но не отказывали, если кто-нибудь просил у них. Но, не приведи бог, если ты обещал взять десятку на пару дней и не отдал в срок. Они ничего тебе не скажут, но будут бросать на тебя многозначительные взгляды, укорительно покачивать головой и вздыхать: так что скоро ты почувствуешь себя как карась на сковородке и лучше перезаймешь где-то еще, чтобы успокоить их душу и прекратить этот тихий садизм.

В 1941 году поволжских немцев депортировали куда-то в Среднюю Азию, опасаясь сотрудничества с наступавшим вермахтом, и они находились вплоть до 1956 года в спецпоселениях. Некоторые семьи вернулись в Поволжье, в основном в Энгельс Саратовской области, и среди них оказались семьи Якова и Генриха.

Когда мы с матерью находились в эвакуации как раз в той же Саратовской области и жили в одном из поселков Красноармейского района, к нам однажды забрела пожилая немка. Она говорила, что этот дом, куда нас поселили как эвакуированных, занимала их семья до депортации. Немка ходила по дому, гладила рукой дерево комода, прислонялась головой к дверному косяку и плакала. Она ушла, а моя мать, по ее признанию, до самого конца эвакуации чувствовала себя виноватой, будто это она выселила несчастную немецкую семью из их законного жилья.

К Лёне приходили его товарищи с курса, а нередко и со старших курсов. Это напоминало какое-то особое братство, объединенное талантом рисования. Все — гении, все искали, а больше изобретали, новые формы и мечтали о славе Василия Кандинского, Казимира Малевича или, «на худой конец», Архипа Куинджи. Третьекурсник Ваня Шаповалов, например, внедрял «барельефы» в свою живопись и, чтобы сделать картину объемной, вымазывал краски столько, что удивительным казалось, чем он питался, потому что это выходило ему в копеечку. Но новатором в создании рельефной или объемной картины Ваня Шаповалов стать не мог, потому что до него с этим великолепно справлялся Ван-Гог, который размазывал наложенную толстым слоем масляную краску не только кистью и мастихином, но даже собственным пальцем, чему пример его картина «Звездная ночь».

Однажды в субботу Ваня Шаповалов привел в нашу комнату монгола, студента последнего курса Академии художеств, больше похожего на японского борца сумо, чем на художника. Звали его Алтангэрэл. Пришел Алтангэрэл не с пустыми руками. Из портфеля, который казался игрушкой в его руках, он достал две бутылки вина, батон белого хлеба и палку копченой колбасы. В этот день в комнате нас оставалось трое: Леня Котов, Жора Дроздов и я. Вася Сечкин, как всегда, отправился на танцы, а Генрих с Яковом пошли «на посиделки» к своим соотечественникам в какое-то немецкое общество, куда ходили каждую неделю.

Мы придвинули стол к кровати Лёни Котова. Жора нарезал батон и колбасу толстыми кружками на газетку.

Тарелок в комнате мы не держали, но стаканы у нас имелись. Алтангэрэл открыл портвейн, разлил в стаканы и сказал:

— Еще Иван Шувалов, стараниями которого