– Пока, – второй раз за сутки, прощаясь, произнес я это слово в пустоту…

Инга как-то очень устало чмокнула меня в щеку.

– Ой, я тебя вымазала помадой, извини. Я думала, что она уже вся стерлась. Подожди – сейчас сотру.

Она взяла бумажную салфетку с журнального столика, стоящего в прихожей.

– Не надо. Пусть поцелуй твой светит мне во мгле.

– Не паясничай, Игорь.

– Не буду.

– Неужели ты бы ушел, не простившись со мной? – спросила она.

– Да, – ответил я.

– Ну, иди…

Наверное, если б я смог в тот момент посмотреть на себя со стороны, то горько расплакался от жалости к себе. Но я себя со стороны не видел, а видел только изнутри. Отчего картина не становилась менее печальной.

На улице мне стало немного легче. И даже как-то порадовал мерцающий средь фонарей веселый, редкий и совсем бесприютный весенний снежок…

* * *

На ранний автобус я проспал. А потому приехал в Листвянку лишь во второй половине дня. И, не заходя в институт, сразу же отправился пешком по едва заметной кое-где на снегу дороге, ведущей по льду Байкала в Большие Коты.

Настроение было и без того неважное, а тут еще одинокий, безжизненный какой-то, застывший в прямом и переносном смысле слова пейзаж. И я один посреди этой ледовой бескрайности…

Довольно быстро начали сгущаться скучные сумерки. И единственным моим ориентиром стал высокий скалистый, поросший сверху лесом берег слева от меня, более темный, чем пространство надо льдом.

И вот, когда уже почти ничего нельзя было разглядеть вокруг и я стал сомневаться, туда ли я иду, вдалеке показалось несколько желтых, манящих огоньков, которые могли быть только огнями нашей базы.

Я зашагал быстрее, искренне радуясь тому, что скоро увижу своих друзей…

Когда вошел в вагончик, все как раз ужинали. Запах тушенки с луком сразу приятно пощекотал мое обоняние, а дни, проведенные в городе и особенно вчерашний, вдруг отодвинулись куда-то далеко-далеко, словно все произошедшие в них события случились очень давно, в какой-то другой, не самой моей счастливой жизни.

Я не ожидал, что все так обрадуются мне. Именно мне, а не тем домашним подаркам, которые я привез из дому и которые нехотя захватил с собой только после настойчивых просьб мамы «угостить чем-нибудь своих товарищей».

– Ну что, – после того как прекратился всеобщий гомон, похлопывания по плечу, приветствия, – удачно съездил к любимой девушке, малыш? – спросил Резинков, ставя на стол передо мной тарелку макарон с тушенкой.

– Удачно, – ответил я, отморозив при этом еще какой-то очень веселый, по моему мнению, каламбур, касающийся любимых девушек вообще. Но по тому, как все вдруг стали вежливы и предупредительны со мной, понял, что дела мои, похоже, безнадежно плохи. И именно эту безнадегу, прикрытую бравадой, они во мне и разглядели.

– Ничего, старик, – проронил вдруг обычно немногословный Давыдов, – девушки приходят и уходят, а друзья остаются. – И предложил, кстати, выпить понемногу за мой приезд, потому что «сухая ложка рот дерет». Что тут же с завидным энтузиазмом и было исполнено, заодно открыта банка маминых солений с огурчиками и распакованы аккуратно уложенные – рядами – завернутые в пергаментную бумагу и тряпочку еще теплые пирожки со свеклой, капустой, печенью.

– Ледовая обстановка неважная, так что до середины апреля вряд ли дотянем. Недели через две, скорее всего, будем сниматься. Весна в этом году для Байкала необычайно ранняя. Гидрометцентр предупредил, чтоб не затягивали пребывание на льду. Ромашкин приезжал, сообщил об этом, – поведал мне самую главную новость Карабанов.

– Сыграй, дружище, – попросил меня к концу ужина Путилов.

Я не заставил просить себя дважды. Тем более что нам всем вместе осталось быть так недолго.

Струны гитары издали первые звуки, а после нескольких аккордов и фраз прекрасную песню Юрия Визбора подхватили и остальные.

«Месяц кончается март. Скоро нам ехать домой…»

И, как ни странно, именно эта перспектива – отъезда домой – меня, во всяком случае, совсем не радовала.

– Здравствуйте, хмурые дни. Горное солнце прощай. Мы навсегда сохраним в сердце своем этот край… – перебирал я струны гитары, подстраиваясь под общий не очень складный хор.

– Что ж ты стоишь на тропе? («На моей тропе, похоже, уже никто не стоял».) Что ж ты не хочешь уйти? Нам надо песню допеть, нам надо меньше грустить. («Это уж точно!») Снизу кричат поезда. Месяц кончается март. Ранняя всходит звезда. Где-то лавины шумят…

Лавины, правда, нигде у нас тут не шумели. А вот небо сплошь было усеяно целой россыпью крупных задумчивых звезд, которые мы лицезрели, выйдя почти всей командой отлить. Не было только Мурахвери, которого Света, еще до моего прихода в лагерь, увела ужинать домой.

– Разверзлась бездна звезд полна. Звездам числа нет – бездне дна, – продекламировал кто-то из Ломоносова. А я сказал:

– Поскольку мы все пописали почти на брудершафт, нам нельзя расставаться, друзья!

– А мы и так не расстанемся, – задумчиво проговорил Сударкин, – потому что у памяти нет срока давности…

А Резинков, словно втолковывая мне азбучную истину, добавил:

– Прошлое не умирает. И оно даже не прошлое. А то, что всегда будет с тобой и в тебе…

– …Потому что все видимое – временно. Невидимое – вечно, – добавил Карабанов. И после секундного раздумья, словно удивляясь своему открытию, изрек еще: – Ведь время всегда есть. И его всегда нет.

И только Давыдов с Путиловым промолчали, потому что Коля сосредоточенно, а Путилов блаженно улыбаясь, продолжали журчать в две струи.

А я подумал: «Как здорово, однако, все мы набрались». А эта фраза, по созвучию, вытащила из закоулков памяти другую, уже из другой песни: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!»

И с тем и с другим невозможно было не согласиться.

* * *

Лед по краям наружной лунки чернел от солнца и день ото дня как будто истончался.

Постепенно мы стали упаковывать и отправлять в Листвянку «малыми партиями» пробы, уже ненужное, сделавшее свое дело оборудование с институтской машиной, на которой Ромашкин приезжал теперь почти каждый день, поторапливая нас с завершением работ.

И вот в этой «чемоданной», а точнее, коробочной обстановке, среди всеобщего раскардаша и спешки у Светы Мурахвери случился день рождения.

Она передала через Сашу, что приготовит яблочный пирог и вечером ждет нас всех к себе на чай.

Мы же решили отметить этот день поднятием нашего подводного дома, без которого уже могли обойтись, поскольку работы под водой теперь бывали в основном кратковременные.

И, поскольку Путилов с Давыдовым уехали в деревню, в магазин к «тете Зое», имя которой местные жители расшифровывали как: «Змея особо ядовитая», купить вина и, может быть, присмотреть Светлане какой-нибудь подарок, чугунные чушки, теперь уже из воды, предстояло снова таскать мне, но теперь в паре с Карабановым.