Среди группы мужчин в деловых костюмах был Антонян. Можно узнать — да, это он, — но понять, кто еще и зачем стоят, было невозможно.

— Временно конфискую. — Объявил Шварц. И забрал газету.

Была еще деталь. Пока Наташа перебирала папки, духи сдетонировали (можно так сказать), Шварц стал терять равновесие, и губами ткнулся Наташе в шею. Иначе устоять он не мог. Возможны различные реакции на парфюмерные флюиды. А Наташа повела себя, как добрая самаритянка. Даже еще добрее. Она развернулась и приняла покосившееся тело на мягкую, дышащую ароматами грудь. Шварц нашел женскую талию, и только так они устояли, не прямо, а под углом, насколько позволили размеры хранилища. В народе (а народ всегда прав!) принято влюбленным сочувствовать.

Это как раз тот случай. Зашатались, ища равновесия, так, чтобы не обрушить библиотечные полки. Вот и все. Наташа осталась одергивать и подкрашивать, а Леня пошел искать Картошкина. В голове стоял праздничный гул. Трещали и вспыхивали разноцветные (в радужных тонах) фейерверки. Трудно исполнять долг на ватных ногах. Но нужно.

Дело в том, что в кабинете Павла Николаевича раздался звонок. Картошкин взял трубку. Спросили Кульбитина. — Нет его. — Отвечал Картошкин, как учил Валабуев, не раскрывая причин отсутствия. — Будет сегодня? — Думаю, да. Он на месте не сидит. Что передать? — Передайте, что звонили из диспансера. — Он знает из какого? — Конечно, знает. — Ну, на всякий случай. — Из третьего.

Вот, собственно, и все. Шварцу не нужно было объяснять. Сам помчался в диспансер, забросив по пути газету Балабуеву. А вечером того же дня (Валабуев на службе долго сидел) явился по начальству. — Вот. — Выложил перед Сергеем Сидоровичем бумагу. — Официальное заключение они дать не могут. Только по запросу прокуратуры. Но историю болезни просмотрел и с врачом поговорил.

Валабуев схватился. В бумаге значилось, что Берестова Мария находилась на лечении в диспансере два года назад с бредовыми галлюцинациями. Представлялась, как наследница византийской династии, с имперскими полномочиями. Казнить или миловать. В нашей демократической среде, в быту или на транспорте такая категоричность может иметь тяжелые последствия. Прошла курс лечения. Общественной опасности не представляет, но находится на амбулаторном учете, и требует наблюдения и контроля (в установленном законом порядке). Сейчас время для такой профилактики. Осень. Может возникнуть сезонное обострение. Явка обязательна, поэтому звонили отцу. Того дома не оказалось. (— По понятным причинам. — Прокомментировал Валабуев. — В больнице.) Взяла трубку какая-то женщина, но прервала разговор, узнав, что из диспансера. (То же понятно, сама — голубушка и взяла.) В таких случаях диспансер связывается с милицией. Но у врача был телефон Павла Николаевича. Тот Машей много занимался. Потому ему и перезвонили.

— Теперь, значит, византийская царица. — Балабуев размышлял, причем думал долго (Шварц не мешал), потом встрепенулся, даже пристукнул кулаком по столу. — Один в больнице, другая на учете. А кто будет отвечать на вопросы следствия?

— Еще не всё. — Сказал Шварц. — По данным Картошкина, англичанка приезжает. Пришел от нее запрос, подтвердить продолжение научной работы. Плахов дал согласие. Сотрудница (нужно полагать, Света) ездила на оформление приглашения. То, что грек — профессор тут же, мы уже знаем.

— М-да. — Озаботился Балабуев. — Картошкин спрашивает, что делать? Плахов сидит тихо. Закрутилось колесико. А у нас? Не перевелись еще друзья-армяне. Знаешь, что это за компания? Торгово-промышленная делегация. И занимаются они, можно догадаться, контрактами по вооружению.

— А Антонян причем?

— Читается, как написано, только по-армянски. Группа представителей армянского бизнеса. Важный человек наш Антонян. Неужели совсем забыл про музей?

— Но газету принес. Заботливый.

— Вот именно. — Балабуев на мгновение поник головой, но встрепенулся тут же. — Дай свои предположения. Что намерен делать?

— Хочу оставаться в библиотеке… то есть в музее. Ну, и по обстановке.

— Ты вот что. Выясни, где сейчас этот Берестов. Если что, направь домой к нему. Слесаря какого-нибудь, краны проверить. Нужно с ним поговорить. Но как? Дома Берестова не даст, и сюда не пустит. — Балабуев вскочил. Человек сдержанный, он редко проявлял темперамент, поэтому сейчас было заметно. — Думать нужно, думать. А вместо этого… знаешь что? (Шварц был весь внимание). Встреча прессы с лучшими работниками милиции. Генерал приказал. Меня за всю милицию.

— Кто знает… — Мудро начал Шварц, а закончил уверенно. — Справитесь.

— Черт знает, какие вопросы… — Огорчался Балабуев. — Хоть бы люди умные. А так… Одно и тоже… Но взяток я не брал. Ты мне веришь? — С надрывом обратился к Шварцу.

— Как Бог свят. — Отвечал Шварц. — Только Ему верю и вам. — Подумал и уточнил. — Вам больше…

Каждому из нас свойственно повторить чью-то судьбу. Можно предположить, что Заведующему канцелярией где-то там наверху скучно придумывать новые повороты и обстоятельства. Берет эдакий властитель судеб, позевывая, старые дела и подыскивает среди них подходящие. Фантазирует слегка, избегая буквальных совпадений, но логики придерживается. Мы здесь кажемся себе единственными и неповторимыми, и в этом наша правда. А там чья?

Так и Федору Картошкину выпало повторить судьбу Павла Николаевича Кульбитина. На большее не хватило воображения. Шел домой, темно было, не так, чтобы слишком. Фонарь горел. Вот она родная улица, подъезд… Очнулся Картошкин с повязкой на глазах, привязанным к стулу. Голова болела. Очнулся потому, что спрыснули водой и поднесли пахучее к носу. Потрепали по щеке. Не очень сильно, но убедительно. Федя взбодрился, но перед глазами оставалась ночь, и руки, если пошевелить (Федя так и поступил), были привязаны за спиной к стулу.

— Вот и хорошо. — Сказал неживой голос. — Ты, Картошкин, расскажи о себе. Чем ты таким занимаешься последнее время? Почему сменил профессию?

Федя задвигался. Сказать нечего. Не для того его привязали, чтобы выслушивать претензии. Тем более, голос угадал Федины мысли. Голова болела.

— Чего тебя, Федя, на историю потянуло. Честно расскажи. Скажи: а-а-а…

— А-а-а… — Ответил заплетающийся язык.

— Вот видишь. Рассказывай, не обижайся.

— Думали, я убил Кульбитина.

— А ты не убивал?

— Не убивал. — Федя задвигался.

— Сиди, сиди. А если не убивал, что тогда? Чего свое ремесло забросил?

Мысль Феди, ослабленная неприятной ситуацией, двигалась вяло. А было о чем подумать. Но голос не торопил, даже куда-то исчез, приглушенный, с металлическим оттенком, явно искаженный. Федя решил не сдаваться. Голос вернулся и сообщил. — Ты, Федя, парень боевой. Думаешь, что за люди. С такими загадками можно до туалета не добежать. А ты не думай. Все будет хорошо. Сейчас, поспишь немного, потом проснешься, как ни в чем не бывало. И помнить ничего не будешь. О чем мы с тобой сплетничали. А дальше решай сам. Пойдешь по начальству. Там спросят. Что ты, Картошкин, наболтал? А ты и сам не знаешь. Поэтому лучше, никуда не ходи, не огорчай добрых людей. Давай сюда руку. Не сопротивляйся.