С теплом мы начали делать прогулки. Поднимались два раза на Орлиное гнездо, раз пошли в лунную ночь и дождались там восхода солнца. Было дивно хорошо. Летом приезжали знатные гости – больше духовенство – послужить в храме. В это время Женя и Кока Деконский жили в Пещере в русской гимназии, которую перевели из Константинополя. Они нам писали отчаянные письма, что голодают. Мы с Катей попросили нашего Брунса разрешить нам принять братьев недели на две-три. Он разрешил. Мальчики появились – здоровые, толстые, сияющие. В нашем юмористическом журнале сразу же появилась карикатура: два толстых, жирных мальчика в огромных френчах и подпись: «Приезд голодающих братьев сестер Варнек и Деконской». Но это их нисколько не смутило, они хорошо провели у нас время, и мы две тоже совсем ожили. Мальчики нам перекопали кусочек земли. Мы посеяли редиску и огурцы, думая немного скрасить нашу фасольную еду. Но ничего у нас не выросло.

Летом наша жизнь стала легче и веселее. С болгарами установились хорошие отношения. Мы часто ходили в деревню, заходили в хаты, где нас хорошо принимали и в знак гостеприимства обрызгивали розовой водой и даже давали в бутылочки с собой. Почти все крестьяне имели розовые плантации. Лепестки шли на розовое масло, отвозились они на фабрику. Но сами для себя крестьяне делали розовую воду.

Любили мы гулять и около храма и там, на большой поляне, часто играли в горелки. Этому опять воспротивился наш монах, отец Сергий. Он даже обратился к доктору Брунсу, прося запретить сестрам играть и гулять около храма, так как это нарушает благолепие. Но причина была не в этом, и потому никто на его требование не обратил внимания, и наши игры и прогулки продолжались. Дело было не в благолепии храма, а в нарушении отцом Сергием монашеского обета. Его домик стоял на краю поляны, против храма, недалеко от ворот на дорогу. А на дороге по ту сторону ворот жила болгарка с тремя детьми – «маленькими отцами Сергиями», как мы их прозвали. Такими же светлыми блондинами, как и он. Всем было известно, что это была его семья, и мы потревожили семейную идиллию. Вначале дети прибегали в домик отца Сергия, но потом, очевидно, он им запретил. Но в церкви отец Сергий был удивительно хорош. Настоящий монах, чудно прислуживал и прекрасно пел. У него был дивный баритон. А когда начинал звонить в колокола, все заслушивались. И звон с высокой колокольни на горе разносился далеко по долине.

Брат Павел, громадный детина, занялся коммерцией. Он устроил небольшой винокуренный завод, делал водку, собирая сливы с посольских садов, продавал ее и пьянствовал. Он, как и отец Сергий, был весьма недоволен появлением госпиталя на Шипке. Никто, конечно, в их дела не вмешивался, но все же их свобода была нарушена. Особенно когда стало приезжать духовенство и даже сам владыка Серафим, проживший у нас больше недели. Говорили, что в конце концов владыка этих монахов оттуда убрал.

Еще зимой приехал из Константинополя Мих. Вас. Губкин; они с Томашайтис, его женой, нашли комнату в деревне. А мы с Катей поселились вдвоем в комнате Титовой, которая тоже уехала с Томашайтис. Там было нам гораздо лучше, комната не проходная, и мы жили вдвоем.

Жили мы все на Шипке дружно. Держались обыкновенно все вместе – сестры и канцелярия. Кончилось это одной свадьбой. Прижацкая вышла замуж за делопроизводителя Фредерика, все его называли «барон». Он не возражал, но сам себя никогда бароном не называл. Свадьбу отпраздновали хорошо, своей госпитальной семьей. Невеста была в белом. Фата – из марли, которую нам прислали для гипсовых бинтов. «Папа» Брунс объявил, что они пойдут сестрам на фату. Получили его и я, и Катя, когда выходили замуж (Брунс прислал нам в Сербию).

Начало лета прошло незаметно, но начались коммунистические беспорядки, появился Стамболийский. К нам стали приходить тревожные вести об арестах генералов и офицеров. Везде начались обыски, искали и отбирали оружие. За себя мы особенно не боялись, но все же положение было тревожное. В один из таких тревожных дней пришел ко мне в бельевую мой санитар, донской казак, и попросил меня ему помочь – спрятать его винтовку. Я, конечно, согласилась, и он принес ее ко мне. Как только наступил вечер и стало темнеть, я засунула винтовку под платье, которое было длинное, и мы гуськом пошли в гору, в заросшую часть парка. Мой казак еще днем там уже припрятал лопату, быстро сделал яму, и винтовка была зарыта. Никто, кроме нас двоих, об этом не знал.

Но у нас все прошло благополучно, и обысков ни разу не делали. Почта стала ходить хуже, никто к нам больше не приезжал, и мы почти ничего не знали, что делается в наших частях. Все же слышали об арестах и о тревожном положении. И вдруг в один хороший, солнечный день к госпиталю подъехал небольшой запыленный автомобиль. Вероятно, это было в первый раз за существование Шипки. Из него вышли генерал Штейфан, его адъютант капитан Глеба и корпусный врач Трейман. Все они сразу же пошли к старшему врачу Брунсу и долго с ним разговаривали. Затем Трейман сел в автомобиль и уехал. Генерал с адъютантом остались. Доктор Брунс сказал, что генерал Штейфан болен и приехал лечиться. Сейчас же ему устроили отдельную палату, где он поместился с капитаном Глеба. Назначили санитара, но сестрам сказали, чтобы они туда не ходили, так как все назначения врача будет исполнять капитан. Брунс два раза в день ходил к генералу его осматривать, прописал какие-то лекарства, еду носил туда санитар. Генерал весь день сидел у себя в палате и только по вечерам в больничном халате выходил погулять. Обыкновенно усаживался на скамейку недалеко от нашей столовой, и мы все, окончив работу, приходили туда, окружали его и весело болтали с ним и с Глебой. Как только раздавался звонок идти больным спать, он прощался и уходил, разрешив капитану оставаться с нами.

Постепенно мы узнали, в чем дело. В Тырнове, где стоял корпусный штаб, пошли аресты. Генерал Кутепов его избежал, но ему пришлось уехать из Болгарии. Постепенно были арестованы или выселены все начальники. Штейфана еще не тронули, и было решено его укрыть у нас. Тырново находится в долине по другую сторону от Орлиного гнезда. До Шипки надо ехать довольно долго по железной дороге, огибая хребет и, доехав до Казанлыка, уже на лошадях проделать одиннадцать верст. Такое путешествие было немыслимо. Еще на вокзале Тырново Штейфан был бы арестован. Поэтому решили перевалить гору на автомобиле. Дорога вполне безопасная, так как по ней никто не ездил да и не ходил. С нашей стороны ближе к Орлиному гнезду были только памятники боев в Освободительную войну. Как по этой дороге мог проехать автомобиль, совершенно непонятно. Дорога страшно крутая, извилистая и грунтовая, местами размытая дождями и бегущими по ней ручьями, когда там весной тает снег, и вся усыпана камнями. До этих пор если по ней и проезжали, то, наверное, только на волах. Но наши проехали благополучно, и таким образом, генерал спокойно проживал у нас.

У нас стали часто появляться офицеры – откуда, мы не знаем. Они шли к Штейфану и потом уезжали. Они приезжали с донесениями и за распоряжениями. Все это мы знали и понимали, но никто и виду не подавал. Генерал же был идеальный «больной». Всегда ходил в халате, ничего не требовал, подчинялся госпитальным правилам. После вечернего звонка спать покорно уходил к себе, хотя ему очень не хотелось оставлять нашу веселую компанию, тем более что он стал серьезно ухаживать за Катей. Вечера он принужден был проводить один, так как адъютант его не был «больным» и оставался с нами сколько хотел. В лунные ночи мы поднимались к храму и там еще долго гуляли.