Иначе говоря, различие между знатью и общей массой дворянства разом уменьшилось. А с течением времени оно сокращалось всё больше.

Тут видна принципиальная разница между порядками Речи Посполитой и Московского царства — не на словах, а на деле.

Если в Речи Посполитой шляхетство постепенно росло в правах и своей независимости, то в России XVII века шел обратный процесс: наиболее мощная и независимая от царской власти группировка теряла свои позиции. А значит, вместе с тем падала возможность увеличения прав и политической самостоятельности всего дворянства. Для низших и средних слоев русского дворянства в ближайшей перспективе от этого никакой беды не предполагалось. Напротив, перед ними настежь открыли двери для служебного роста, для них окончательно сняли запрет на занятие высших государственных и военных постов. Но при всем том само карьерное продвижение оказывалось целиком и полностью под контролем монарха. Следовательно, в перспективе долгой проигрывали и эти слои.

Родословные книги должны были стать несокрушимым свидетельством принадлежности рода к «русскому шляхетству». Правительство уже задумывалось и о гербах для дворянских фамилий. Наличие записи в государственной родословной книге, собственного герба и «истории служб» рода автоматически относило его к единому привилегированному сословию.

Это сословие, теоретически, могло пополняться лишь по трем каналам. Либо естественным приплодом старых дворянских фамилий, либо «выезжими» дворянами из Европы, Кавказа или азиатских государств, либо царскими пожалованиями дворянского положения недворянам за особые заслуги. Последнее случалось крайне редко и не имело устойчивой «процедуры». Таким образом, «выслужить» дворянский статус удавалось лишь считаным единицам и в виде исключения. Введение родословных книг теоретически еще более затрудняло переход купца или, скажем, ремесленника в дворянское звание.

Выходила почти замкнутая общественная группа, жившая по единым законам и получавшая в родословных книгах единое подтверждение своим привилегиям. Конечно, различия между богатейшей и влиятельнейшей знатью и рядовыми служильцами не стирались. Их, кажется, не смогло преодолеть ни одно национальное европейское дворянство. И, конечно, перевес аристократии будет чувствоваться еще очень долго — об этом пойдет разговор ниже. Но разрыв между знатью и прочими «служилыми людьми по отечеству» из пропасти превращался в канаву, а вот канава, отделявшая русских дворян от прочего населения страны, начала оборачиваться пропастью. В этом сходство с польским шляхетством у нашего дворянства появлялось. Что же касается действительного политического веса и объема привилегий — разницы оставалось гораздо больше, чем сходства. Различий, в каком-то смысле, даже добавилось…

Табель о рангах государя Петра Алексеевича принципиально переменила эту картину. Она давала возможность «выслужить» дворянство широкому кругу недворян. Этот канал рекрутирования новых людей в состав «благородного сословия» из ничтожного превратился в очень значительный. О таком варианте ни аристократия, ни дворянство меньших рангов при Федоре Алексеевиче и помыслить не могли…

* * *

Как только отгремели чеканные речи Соборного совещания, вся местническая документация была предана огню в сенях «государской передней палаты». При ее сожжении присутствовали архиереи, а вместе с ними — князь М.Ю. Долгорукий с думным дьяком Семеновым.

Михаил Юрьевич лучше всех понимал смысл происходящего. Он хоть и был Рюриковичем, но происходил из не очень-то знатного семейства. Долгорукие еще в XVI веке стояли на периферии высшей знати. Они принадлежали аристократии «второго сорта». Лишь при первых Романовых высоко взошла их звезда. Царь Михаил Федорович первым браком женился на княжне Марии Владимировне Долгорукой, правда неудачно: она вскоре умерла. Твердо державшиеся новой династии Долгорукие часто удостаивались воеводских и думных чинов. Славнейший среди них, князь Юрий Алексеевич, сделался искусным полководцем и большим вельможей. Он прославился на фронтах великой войны с Речью Посполитой и разинщины и очень способствовал возвышению всего рода. Князья Долгорукие оказались в верхнем эшелоне русской военно-политической элиты лишь к середине XVII столетия. Однако закрепились там прочно.

И вот на глазах выдающегося представителя этого рода сгорала целая эпоха. Пылала старинная «захудалость» его семейства, уходило в дым достигнутое им позднее высокое положение. Обращались в пепел незыблемые права древней знати: Рюриковичей, Гедиминовичей, старинного московского, тверского, рязанского боярства. Горел порядок, продержавшийся без малого два века. Начиналась новая, иная жизнь, когда знатный человек станет гораздо больше зависеть от служебных успехов и от благоволения монарха, нежели от высот собственного происхождения. Достижения предков более не гарантировали прочного положения потомкам.

Исчезало то, что казалось незыблемым. Происходило потрясение основ. Князю Долгорукому, наверное, слышался гром, гремящий над Кремлем, представлялись молнии, бьющие с неба.

Государственный порядок нанес родовым устоям страшный удар. Сам Иван Грозный, вгонявший высокородную знать в трепет, не мог сокрушить местничества. Бояр казнил, но на разветвленный механизм местнической иерархии даже не замахивался. А невеликого здравия молодой государь Федор Алексеевич — сумел.

Под «соборным деянием», уничтожающим местничество, помимо самого Федора Алексеевича и патриарха Иоакима, поставили подписи 6 митрополитов, 2 архиепископа, 2 архимандрита, 41 боярин, 28 окольничих, 19 думных дворян, 10 думных дьяков, 54 представителя меньших «дворовых» (придворных) чинов (комнатных стольников, стольников, стряпчих, московских дворян и жильцов), 2 генерала, 6 рейтарских и пехотных полковников[185]. Итого 172 человека. Иначе говоря, верхушка духовных и светских властей Московского государства почти в полном составе.

Сам царь, подчеркивая личную заинтересованность в реформе, поставил под «соборным деянием» весьма пространную подпись: «Божиею милостию царь и великий князь Феодор Алексеевич всеа Великия и Малые и Белыя России самодержец, во утверждение сего Соборного деяния и в совершенное гордости и проклятых мест в вечное искоренение моею рукою подписал»[186]. Выражения «проклятые места» и «в вечное искоренение» не имеют никакого отношения к обычному языку старомосковского делопроизводства. Это не «этикетная формула». Это живые эмоции, выплеснувшиеся на бумагу. Государь своего добился и торжествовал.

Выдающийся исследователь XVII столетия Н.Ф. Демидова заметила: «Отмена местничества являлась величайшим достижением внутренней политики правительства Федора»[187]. Отчасти это верно. Величайшее достижение относится, по мнению автора этих строк, к сфере просвещения, и о нем еще пойдет разговор ниже. Но какое бы из достижений Федора Алексеевича и его правительства ни ставилось на первое место, а упразднение местничества в любом случае — масштабный успех.