Однажды вечером, напевая одну за другой арии Моцарта, он поймал себя на том, что непрерывно думает об Айне. Это показалось ему смешным и странным, он даже посмеялся над собой. Вальтер открыл, что у Айны много родственных черт с Рут — девушкой, которую он любил когда-то… Да нет, вздор все, тут же опроверг себя Вальтер. Рут — темноволосая, Айна — блондинка. Рут была тихой, мечтательной, замкнутой, Айна — веселое, жизнерадостное существо, с открытой душой, словно широко распахнутым в мир окном. Рут жила в его памяти как символ тоски и страдания; Айна была само здоровье, радость жизни кипела и переливалась в ней через край.

IV

Накануне 14 июля Вальтер устроил так, что «случайно» встретился с Айной на лестнице дома, где помещался комитет. Они вместе отправились на бульвар выпить чего-нибудь освежающего.

Пыльный воздух мерцал в ярких солнечных лучах. Небо было безоблачно, и ничто не мешало солнцу бросать свое расплавленное золото на стены домов и мостовую. Глазам было больно от обилия света, и платье прилипало к телу.

— Завтра на улицах будет ключом бить веселье, — заметил Вальтер. — Чувствуется, что настроение у всех великолепное.

Айна потягивала через соломинку ледяной напиток и, не поднимая глаз, ответила:

— Мое первое четырнадцатое июля в Париже. Не могу сказать, как я рада.

— Хочешь — проведем этот день вместе? — спросил Вальтер. Он сказал это как бы вскользь, но сердце у него сильно застучало.

— Что ж? Можно, — безразличным тоном сказала Айна.

Он предложил:

— Так давай встретимся рано утром и посмотрим военный парад.

Айна подняла глаза и чуть не с упреком сказала:

— Туда — нет, не пойду ни за что! Солдаты? Не хочу я их видеть.

— Есть солдаты и солдаты. Армия Франции Народного фронта станет народной армией.

— До этого еще далеко! — заявила Айна. — Пока еще это армия империалистов, грабящих колонии. Забыл, как она хозяйничает в Африке и Азии, среди колониальных народов? Я читала Лондра. Я знаю, как французские солдаты поступают с цветными в колониях.

Ранним утром Вальтер уже стоял в многотысячной толпе на Елисейских полях, по которым проходили соединения французской армии. Он должен был написать корреспонденцию для подпольной немецкой печати о праздновании 14 июля.

Батальон за батальоном проходили по широкой аллее к площади Согласия, и парижане встречали их ликующими возгласами. Вальтер внимательно присматривался к рабочим, буржуа, солдатам. Нет, это не шовинистический угар; в радостных возгласах не слышно агрессивных, ненавистнических нот. В толпе, окружавшей Вальтера, то и дело раздавались выкрики: «Да здравствует республиканская армия!», «Да здравствует армия народа!»

Впереди, в первом ряду, три молодые парижанки кричали проходившим офицерам: «Да здравствуют офицеры нашей народной армии! Да здравствуют народные герои!»

Как светились глаза у многих солдат! Как выдавали себя офицеры игрой лица! Одни радостно кивали, другие же старались скрыть явную неприязнь за непроницаемо застывшими минами.

Несомненно, в армии Третьей республики было еще немало офицеров, видевших своего главного врага не в немецких и итальянских фашистах, а в французских рабочих. Айна права, не доверяя им. Но она не права, отказываясь от попытки воздействовать на них. Три юные парижанки, приветствовавшие офицеров, действовали умнее.

Есть ли для народа праздник прекраснее, чем годовщина того дня, когда он собственными силами уничтожил в своей стране оплот тирании! И Вальтеру и Айне приходилось видеть у себя на родине мощные демонстрации, грандиозные революционные торжества, митинги, но все это не шло в сравнение с национальным праздником французов.

Площадь, где когда-то стояла Бастилия, и прилегающие к ней улицы были запружены народом — собралось уже не меньше миллиона человек: рабочие, ремесленники, буржуа, мужчины и женщины, стар и млад. Но все новые людские массы непрерывным потоком под звуки песен и оркестров двигались к площади. Хоровая декламация, крики, гул голосов, десятки песен, одновременно звучавших с разных сторон, — все это сливалось в своеобразную симфонию, и она звенела и шумела на широкой площади, где волновалось море голов, являя собой, пеструю, веселую, по-летнему яркую картину. Рабочие шли в рубашках с высоко засученными рукавами. На девушках и молодых парнях были красные якобинские колпаки. Знамена, гигантские портреты вождей Народного фронта, транспаранты с лозунгами плыли над головами людей. Рядом с трехцветным знаменем братски реяло красное знамя.

Тысячеголосый крик взмыл и волной раскатился над обширной площадью. Париж приветствовал представителей партий Народного фронта и демократических депутатов французского парламента.

Пели «Карманьолу», она переплеталась с «Интернационалом» и «Бандьера росса». Пылающий зной истомил всех, люди потели, покряхтывали, но смеялись и распевали и все непременно желали участвовать в стотысячной процессии, двигавшейся к площади Республики.

Толпа, в которую были зажаты Вальтер и Айна, еще теснее сгрудилась под бурю возгласов и раскаты смеха: люди хотели танцевать на площади Бастилии.

Пот лил с них ручьями, нечем было дышать, но они танцевали; кружились, толкались, наступали друг другу на ноги, но — танцевали.

Айна тоже захотела танцевать, хотя в этой тесноте и стоять-то едва можно было. Она взяла Вальтера за руки, и оба закружились под звуки оркестра, стиснутого где-то в центре толпы. Никто не обижался, если его толкали, наступали на ноги, все люди слились сегодня в единую большую, добрую, снисходительную семью, связанную узами братства.

Звуки «Марсельезы» гремели и рокотали над площадью, неслись встречной волной из прилегающих улиц, нарастали, как шум морского прибоя, взрывались бурей, как революция:

Aux armes, citoyens!

Formez vos bataillons!

Marchons, marchons!

Qu’un sang impur abreuve nos sillons![16]

Вальтеру казалось, что искры восторга, которым горел Париж 1792 года, зажгли эту толпу и его вместе с ней. В тысячеголосой песне он различал звонкий голос Айны; не поворачивая головы, он смотрел на нее уголком глаза.

Высоко вскинув голову, Айна на своем родном языке пела гимн революции.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

I

Вальтер жил, в так называемой эмигрантской гостинице, на улице Бланки, недалеко от площади Италии. Наискосок от нее находилось нечто вроде пригородной ярмарки. Каждый вечер, ровно в семь, начиналось громыханье, гудение и сопенье карусели, продолжавшееся до полуночи. Рядом помещался танцевальный зал «Бланки». От пронзительных звуков джаза, от его завываний, воплей, кваканья на все мыслимые лады содрогались и тряслись не только тела танцоров, но и стены гостиницы.

Зато по утрам в гостинице было тихо, как на кладбище. Жильцы спали до полудня, а персонал, если вообще можно было говорить о таковом, приспособился к этому образу жизни и в утренние часы не показывался. Два или три