Прекрасно, структурализм!

с иронией заметила девушка в желтом свитере. — Критик из числа Посвященных заменяет слово «история» словом «диахрония», утверждает, что синхроническое описание несовместимо с описанием диахроническим, провозглашает универсальное значение синхронических описаний и, исходя из этого, отрицает возможность придать смысл описанию историческому.

— Да ну! — воскликнул верзила с лицом казака, какие в Аргентине встречаются только среди евреев.

— Как тебя звать? — спросил у девушки Сабато, перебирая в уме: «Зильберштейн, Гринберг, Эдельман».

— Сильвия.

— Сильвия, а дальше?

— Сильвия Джентиле.

В конце концов, не в этом дело. Разве дон Хорхе Итцигсон не говорил, что нигде не видел столько еврейских лиц, как в Италии? К тому же, ее лицо с восточными чертами напоминает лица, какие видишь в Калабрии, в Сицилии. Голову она слегка наклоняла вперед, настороженным движением близоруких, которые могут не заметить, что перед ними яма или верблюд.

Ошибка сделала его более снисходительным. Очень хорошо, что они не читают его книг, это лучшее, что они могут сделать. Парень по фамилии Пуч поспешил сказать, что он-то прочел их все.

— Не может быть, — отозвался С. с легкой иронией. Молодые люди продолжали спорить и обвинять друг друга по поводу структурализма, Маркузе, империализма, революции, Чили, Кубы, Мао, советской бюрократии, Борхеса, Маречаля[142].

— Все ясно.

— Что ясно?

Оказывается, этот казак с нелепо пискливым голосом хотел спросить, следует ли вообще перестать писать.

— Как тебя звать?

— Маурисио Соколински, окончание «и», а не «ий», двадцать три года, особых примет нет.

С. внимательно посмотрел на него. Он, случайно, не сочиняет?

— Должен признаться, что да.

И что же он пишет?

Афоризмы. Афоризмы дикаря. Я, знаете ли, грубиян.

Какого рода афоризмы?

— Вы мне сказали, что они замечательные.

— Я? Когда?

— Когда я послал вам свою книгу. Там на обложке в конце мое фото. Вижу, впечатление она произвела не слишком большое.

Да нет же, конечно, помню. Соколински, в конце «и», естественно. Книга интересная. И что еще ты хочешь сказать?

В киосках на улице Коррьентес продаются тысячи журналов, в которых твердят то же самое.

— Что именно?

— Что в литературе теперь уже нет смысла.

— Извини, эти ребята, кто они? — поинтересовался С. — Строительные рабочие, металлурги?

— Конечно, нет. Они писатели, по крайней мере, издают журнальчики.

Понятно.

Что понятно?

— Да ничего, — отозвалась Сильвия. — Было бы логичнее для них перестать заниматься журналами. Ведь этим они не поднимут массы на северо-востоке. Пусть берут в руки винтовку, идут в партизаны. Это было бы логичнее.

— Но даже если предположить, что они пойдут в партизаны, — продолжил ее мысль С., — этот поступок свидетельствовал бы в их пользу, однако не лишил бы значения книги — не книги, вроде трудов Маркса или Бакунина, а литературу в строгом смысле слова. Ведь не потеряла своего значения медицина из-за позиции Гевары. И еще — разве какой-либо из квартетов Бетховена способствовал Французской революции? Так что же, надо отвергнуть музыку за ее неэффективность? И не только музыку — поэзию, почти всю литературу и все искусства. И еще замечу — если память мне не изменяет, марксистская диалектика учит, что общество не созрело для революции до тех пор, пока оно не способно понять, что есть ценного, а значит, достойного для освоения, в том обществе, которое хотят сменить. Мне даже кажется, что это сказал сам Маркс. Эти ребята хотят быть большими марксистами, чем Маркс? Пожалуйста, изложите ваши аргументы.

— Во-первых, — начала Сильвия, — пусть эти парни с улицы Коррьентес…

— А ты-то сама откуда? — перебил ее Араухо.

— Пусть эти парни с улицы Коррьентес, распаляющие друг друга своими однотипными журналами, прекратят писать и возьмут в руки винтовку. Во-вторых…

— Минутку, — перебил ее Сабато, — я эти журналы не читаю. Но настаиваю, что революции подготавливаются не только винтовками. И кто вам сказал, что какой-нибудь из этих журналов ей не помогает?

— Во-вторых, пока они делают революцию, пусть оставят в покое искусство и литературу.

— Это верно, — заметил казак, — но большинство ведь не пойдет в партизаны, они будут уверять, что их воинский долг — помогать из своего окопа.

— Окопа? Какого окопа?

— Литературы.

— Как же так? Разве мы не договорились, что в литературе теперь нет смысла? Что она не помогает разрушить прогнившее общество?

— Верно. Но речь идет об этой литературе.

— Какой, скажите на милость.

— Той, какую упоминал Сабато. Данте, Пруст, Джойс и тому подобное.

— То есть обо всей литературе.

— Разумеется.

— Но тогда, — решил вмешаться С., — какая же есть другая литература?

— Я вам объясню, — ответила Сильвия. — Эти ребята избрали для себя литературу, они действуют в качестве писателей и говорят или притворяются, что с этого, литературного, фронта, будут штурмовать казарму Монкада[143]. И вот их «предвосхищение основания» — возможность создания некой Революционной Книги, абсолютной модели, пребывающей в небесах, где Платон незаконно удерживает, в числе других идеальных объектов, лик Фиделя. Исходя из этого, они определяют, какие книги — книги с маленькой буквы — приближаются к тому архетипу, а какие нет.

— Если я правильно понял, — вставил Сабато, — какие — это еще не вся литература.

— Правильно. Ту литературу, то есть всю литературу, эти революционеры помещают в один ящик с шарадами и кроссвордами. Приятные игры. Вне этого ящика остается революционная литература, эффективная, как мортира.

— Один лишь недостаток есть у этой литературы, — заметил Сабато, — тот, что она не существует.

— Вы так считаете? — холодно спросил Араухо.

— Если только не называть революционной литературой прокламации, речи на баррикадах и памфлеты. Или советские пьесы, в которых тракторист-орденоносец вступает в брак с премированной стахановкой, дабы произвести на свет химически чистых детей революции. Небось, не поверите, и у французов когда-то были произведения (о них только рассказывают, потому что они исчезли, стали легендой, настолько были плохи), называвшиеся вроде «Святая Дева Республиканка».