Мина умолкла и печально взглянула на садящееся солнце. В следующий миг она опять обратила глаза к Уорнеру. Они словно впитали сияние, на которое только что смотрели, и, когда она заговорила вновь, сверкнули металлом.

– Теперь мой черед быть с Заморной. Я не уступлю часов блаженной опасности, когда могу быть рядом ним. Мой добрый, благородный господин не выносит моих слез. Я буду плакать перед ним день и ночь, пока он не исполнит мое желание. Я не боюсь тягот и не ведаю усталости. У меня крепкие нервы. Я не рвусь сражаться, как амазонка. Я умру, но буду с ним.

– Отчего так вспыхнули ваши глаза, мисс Лори? – спросил лорд Хартфорд, выходя вместе с Энарой из-под цветочного полога.

– Герцог, герцог, – пробормотал Анри Фернандо. – Готов поклясться, она его не оставит.

– Спасибо вам, генерал. Вы всегда так добры ко мне, – сказала Мина, торопливо вкладывая маленькую теплую ручку в одетую перчаткой ладонь Энары.

– Добр, мадам? – проговорил тот, ласково сжимая ее пальчики. – Я так добр, что без колебаний вздерну на суку всякого, кто посмеет отозваться о вас без почтения, приличествующего королеве.

Суровый Хартфорд усмехнулся его жару.

– Это дань добродетелям мисс Лори или ее красоте? – спросил он.

– Ни тому, ни другому, но ее бесценным достоинствам.

– Хартфорд, вы же меня не презираете? Отчего вы так усмехнулись? – тихо проговорила Мина.

– Нет, нет, мисс Лори, – ответил генерал. – Я хорошо вас знаю и бесконечно ценю. Неужто вы сомневаетесь в искренней дружбе Эдварда Хартфорда? Она ваша на условиях, на каких я еще никогда не предлагал ее красивой женщине.

Прежде нежели мисс Лори успела ответить, голос из дома окликнул ее по имени.

– Это господин! – воскликнула она и, словно лань, устремилась к крыльцу и дальше по коридору в летнюю гостиную, где стены радовали глаз приятным нежно-красным оттенком, лепнина сверкала позолотой, а синие занавески с золотыми цветами были умело собраны в красивые складки. Заморна сидел один и писал. Одно или два письма, сложенные и запечатанные, лежали перед ним на столе. Рядом были брошены перчатки и батистовый платок с короной, вышитой черными волосами. За три часа в доме он так и не снял драгунский шлем; то ли этот воинственный убор, то ли тень от черного плюмажа, то ли какое-то внутреннее чувство придавали его лицу странную мрачность. Мина закрыла дверь, тихо подошла и, не говоря ни слова и не спрашивая разрешения, принялась отстегивать тяжелую каску. Герцог улыбнулся, почувствовав ее тонкие пальчики под подбородком и в пышных бакенбардах. Избавив своего господина от бремени меди и черных перьев, Мина начала поправлять смятые каштановые кудри, касаясь прохладной рукой его разгоряченного лба. Поглощенная этой приятной задачей, она не заметила, что рука монарха оказалась у нее на талии, а если и заметила, то не посмела отстраниться. Она принимала его касания, как рабыня принимает ласки султана, и, повинуясь легкому нажиму, опустилась на диван рядом с господином.

– Мой маленький врач, – проговорил Заморна, поворачиваясь к Мине во всем своем великолепии и заглядывая в ее обожающие, но встревоженные глаза, – ты смотришь на меня и думаешь, что я нездоров. Пощупай мой пульс.

Она взяла его руку – бледную, тонкую, гладкую от молодости и тщательного ухода, – и быстрым ли был пульс у Заморны или нет, но пульс его служанки точно участился, когда пальцы короля коснулись ее ладони. Тот, не дожидаясь, пока она закончит считать, отнял руку и положил ее на смоляно-черные кудри Мины.

– Итак, Мина, ты не хочешь со мной расстаться, хотя я в жизни не сделал тебе ничего хорошего? Уорнер говорит, ты полна решимости оставаться на арене войны.

– Оставаться с вами, лорд Август… я хотела сказать, милорд герцог.

– Но что я буду с тобой делать, Мина? Куда я тебя дену? Милая моя девочка, что скажет войско, если узнает о тебе? Ты читала историю и знаешь, что Дарий брал наложниц на поле боя, не Александр! Мир скажет: «Заморна обзавелся хорошенькой любовницей; он думает только о себе, ему нет дела до тягот, которым подвергаются его солдаты».

Бедная Мина сжалась от этих слов, как будто в тело ей вонзилось железо[78]. Жгучий румянец залил ее щеки, горькие слезы стыда брызнули из черных очей.

Заморну глубоко тронули ее слезы.

– Нет, нет, милая, – начал он самым вкрадчивым своим голосом, возобновляя небрежные ласки, – не плачь. Мне больно ранить твои чувства, но ты желаешь невозможного, и я должен быть резок, чтобы тебя убедить.

– О, не отсылайте меня, – рыдала мисс Лори, – я снесу позор, лишь бы остаться с вами. Милорд, милорд, я много лет служила вам верой и правдой, почти ни о чем не прося. Не откажите же мне в чуть ли не единственной просьбе.

Герцог мотнул головой и в том, как сошлись его губы – слишком мягко, чтобы сказать «сжались», – читался окончательный отказ.

– Если вас ранят, если вы заболеете, – молила Мина, – что смогут сделать ваши врачи и хирурги? Они не сумеют ухаживать за вами, лелеять и боготворить вас, как я. А вы уже сейчас выглядите нездоровым, лицо осунулось и побледнело. Улыбнитесь, милорд, и дозвольте мне быть с вами.

Заморна снял руку с ее талии.

– Видимо, пока я не рассержусь, ты не отстанешь, – сказал он. – Мина, взгляни на это письмо. Прочти, кому оно адресовано.

Мина посмотрела на письмо, которое герцог писал перед ее приходом. Там стояло: «Ее королевскому величеству Марии Генриетте, герцогине Заморна, королеве Ангрии, герцогине Олдервуд, маркизе Доуро» и прочее.

– Не следует ли мне принимать в расчет чувства этой дамы? – продолжал герцог, которого военные обязанности и конфликт неких внутренних чувств сделали непривычно суровым. – Люблю я ее или нет, у нее есть публичные права, которые я должен уважать.

Мисс Лори сжалась в комок, не смея произнести больше ни слова. Больше всего ей хотелось умереть, лежать в могиле и не чувствовать захлестнувшего с головой стыда. Она видела палец Заморны с кольцом, по-прежнему указывающий на страшное имя. Оно не вызывало у Мины ненависти – слишком высока была та, кто им называлась, – лишь горькое чувство собственного ничтожества. Мине казалось, что она так же не вправе сидеть рядом с Заморной, как лань – делить логово с царственным львом. Пробормотав, что глубоко сожалеет о своей глупости, она уже хотела незаметно выскользнуть из комнаты, однако герцог встал и, склонившись с высоты своего роста, вновь заключил ее в объятия. Вид его был отнюдь не суров, однако величавое, хоть и усталое лицо хранило прежнюю мрачность. Он проговорил:

– Я не буду просить извинений за то, что сейчас сказал, ибо знаю, милая, мои объятия вполне искупают для тебя эту временную жестокость. Прежде чем мы расстанемся, я скажу тебе одно слово. Помни его, когда я буду далеко и когда меня, возможно, не станет. Мина! Я знаю и ценю все, что ты для меня сделала, все, что претерпела, все, что принесла в жертву. Я плачу тебе единственной монетой, которая, знаю, для тебя дороже целых миров. Я люблю тебя самой искренней и нежной любовью, какой господин может любить самого прекрасного вассала, когда-либо приносившего ему клятву феодальной верности. Быть может, ты никогда больше не ощутишь касания губ Заморны. Вот! – И он с жаром, почти неистово, поцеловал ее в лоб. – Иди в свою комнату; завтра ты едешь на Запад.