— Этим и занимаются защитники? — спросила Ингильвар, постепенно смягчаясь.

— Иногда. А случается, у нас появляются и другие заботы. Но какие-нибудь заботы есть всегда. — Он придвинулся ближе к ней и теперь коснулся ее плеча вполне дружески. — Ты не должна на меня обижаться, Ине. Когда я сказал о том, что уродливое существо — непременно злое, я имел в виду… — Он вздохнул, подбирая слова. — Видишь ли, нечеловеческие создания устроены иначе, чем люди. Они и сильнее, и вместе с тем гораздо проще. Красивое — добро, уродливое — зло. Только в мире людей некрасивый человек может быть добрым, да и то, пока в него вглядываешься, перестаешь воспринимать его как… как… словом, как нечто непривлекательное. Ты меня понимаешь?

Он протянул руку, чтобы погладить ее по голове.

Ингильвар вскочила. Волосы ее растрепались, глаза засверкали от слез.

— Вот вы и сказали то, что думаете на самом деле! Про меня все так думают: жуткая уродина, хоть и добренькая… Не нужно мне этого!

Она бросилась бежать прочь с поляны и на бегу уже выкрикнула:

— Не нужно было меня спасать!

Лутвинне растерянно проводил ее глазами. Девушка давно уже скрылась из виду, а он все смотрел на то место, где она сидела: трава была примята, и завтрак остался разбросанным возле смятого платка. Затем Лутвинне перевел взгляд на труп зверя.

— Я вовсе не тебя спасал, — пробормотал он. — Не тебя одну, во всяком случае.

Он встал на колени и принялся разрезать ножом дерн. Нужно было выкопать яму и зарыть в нее тело зверя, чтобы на него не наткнулись другие. Лутвинне исполнял свой долг защитника добросовестно: он оберегал людей не только от опасностей, но и от страха.

* * *

Когда Ингильвар возвратилась домой без корзины и ягод, мать встретила ее молчаливым укором в глазах. Ингильвар не позволила той высказать ни слова упрека и заговорила первая:

— Да, я потеряла корзину. Если хочешь, я потом за ней вернусь. Но вообще-то я не хочу больше жить здесь, с тобой и братом. Я вообще не собираюсь оставаться в деревне всем на посмешище.

Мать поджала губы. Сейчас начнется. Семнадцать лет девица молчала, только думала о чем-то. Известно, какие у девицы думы. Головка-то пустенькая, там только одна мыслишка помещается. Катается, как шарик в пустой коробке, то в один уголок закатится, то в другой.

— Замуж меня никто не возьмет, потому что я… сама знаешь, какая, — храбро продолжала Ингильвар. — К брату в приживалки напрашиваться, жене его прислуживать, когда он женится, с детьми его сидеть, когда дети пойдут? Не очень-то мне такое по душе.

— Ингильвар, — тяжко уронила мать, в который раз уже ощущая, как имя дочери горечью ложится ей на язык. — Да. Ингильвар. Будь оно все проклято.

Она скрестила руки на груди и уставилась на дочь так, словно готова была принять от нее даже смертельный удар.

— Люди в лицо мне смеются, мама! Я больше не могу так.

— Говори, что надумала, или ступай в лес за корзиной, — отозвалась мать.

— Я пойду в замок, — сказала Ингильвар. — Наймусь служанкой. Буду обстирывать гарнизонных солдат, штопать их штаны, подавать им кашу и пиво, когда попросят.

— Иди, иди, — сказала мать. — Там тебя быстро в оборот возьмут.

— А я этого и хочу! — ответила Ингильвар с вызовом. — Пусть меня замуж не возьмут, ребенка-то мне непременно сделают! А уж с ребенком я не буду больше никому не нужной уродиной.

— Погоди, пока он подрастет, — невозмутимо проговорила мать. — А как начнет понимать, кто его мать и кто отец — тут-то и нахлебаешься горя.

— Нет, — сказал Ингильвар твердо. — Любая участь лучше той, что у меня сейчас.

Мать приблизилась к ней и посмотрела дочери прямо в глаза, словно желая проникнуть взором на самое дно ее души.

— Все беды у тебя — от бесплодных мечтаний, — сказала мать. — Прискучит с солдатами якшаться — возвращайся. Я тебя любую приму назад, и с ребенком, и без ребенка, и даже с твоим глупым лицом. Ты мое дитя, Ингильвар, и как бы ты ни относилась ко мне, я-то никогда не перестану тебя любить.

Ингильвар, однако, не поверила матери — больно уж суровым тоном произнесла та свое признание — и ответила, по возможности легко и бессердечно:

— Вот и хорошо, мама, а сейчас — прощай.

Она поцеловала матери руку и отправилась прямехонько в замок, чьи башни хорошо было видать с края деревни, так высоко возносились они в небо.

Однако близость замка оказалась обманчивой: Ингильвар пришлось потратить на дорогу остаток дня, так что она оказалась перед воротами только в час заката, когда тяжелые створки уже захлопнулись.

Девушка не стала ни стучать, ни звать на помощь. Она сразу смирилась с тем, что придется ей провести ночь под стенами, не имея ни крыши над головой, ни даже одеяла, чтобы укрыться от ночного холода.

«Завтра, — подумала она, — начнется все новое».

Она представила себе рассвет: обновленное солнце, заливающее радостным светом замок, лес, ее самое. На рассвете она не будет выглядеть такой безобразной, а солдаты охотно примут к себе новую служанку. И кто-нибудь согласится осчастливить ее ребенком. И тогда она больше не будет посмешищем.

Однако проспать до утра ей не удалось. Ей показалось, что она едва смежила веки — и вдруг кто-то сильно ударил ее ногой в бок, а потом выругался и принялся шарить по ее телу жадными руками.

Она завизжала.

Некто невидимый в темноте шарахнулся в сторону, руки исчезли.

Затем мужской голос грубо проговорил:

— Эй, ты чего тут лежишь?

Она перестала визжать, всхлипнула, но не ответила.

В темноте вспыхнул огонек. Лампа. Откуда здесь взялась лампа? Вырванная из сна таким жестоким образом, девушка ничего не понимала. Лампа — это нечто, принадлежащее комнате, помещению. А Ингильвар твердо помнила, что заночевала у ворот замка, на земле. Здесь не было никакой комнаты. Ни стен, ни потолка, ни пола.

Она подняла голову. Так и есть, она не обозналась и не сошла с ума. Небесный свод раскинулся над ней во всем своем алмазном великолепии. И везде, куда ни глянь, ее окружала свободно разлитая по миру ночь.

Но лампа стояла на земле и мерцала с таким видом, будто ее зажгли в спальне, а не посреди чистого поля.

В свете этой лампы постепенно перед Ингильвар предстало лицо ее владельца. Тени и свет причудливо перемежались на этом лице с крупными, грубо вылепленными чертами. Девушка не могла определить, к какому народу принадлежит ее неожиданный знакомец, но одно было очевидно: он не человек.

Угадав ее мысли, он хрипло засмеялся:

— Я не человек, да.

— Я об этом не спрашивала, — заметила Ингильвар. — Почему ты ударил меня? Отвечай!

— Я тебя… проклятье! — Он потер лоб рукой. — Я тебя вовсе не хотел ударить, — сказал он. — Я тебя не видел. Я споткнулся.