– Стой-ка, ваше благолепие, – обратился к нему старший с заметным восточным акцентом. – Подними-ка руки, чтобы мы могли твою милость обыскать. Да и ноги расставь от греха подальше!

– Это что за новости такие?! – мышью пискнул было Понтер. Однако охранники, облачённые в диковинные алые шаровары, наподобие сельджукских, только гораздо шире, были непреклонны. Они, дескать, государевы охранные людишки и, мол, для того и поставлены у покоев господина посланника, дабы блюсти и бдеть, потому и повинны государевым наказом досмотр имать со всех, кто к его посланнику входит, дабы худа какого учинено не было.

Понтер вынужден был упереть руки в стену и застыть в неудобном положении.

В результате очень тщательного, и оттого ещё более унизительного осмотра у Гюнтера отобрали и перстень, содержащий в тайнике камня неведомый порошок, и отравленный страшным ядом стилет, которым он запасся на всякий случай, хитроумно припрятав в рукаве камзола.

– Вот теперича, купчина, могёшь проследовать к его сиятельству! – разрешил тот, что был постарше, сопроводив разрешение лёгким направляющим пинком.

– А-а, господин Джакомо! – обрадовался Вен Павелофф, крепкий широкоплечий мужчина лет пятидесяти с приятным открытым лицом в обрамлении коротко подстриженных усов и бороды и длинных, до плеч, чёрных волос, щедро битых сединой. Восседал он в богатом сельджукском парчовом халате, на подушках, посреди убранной в восточном стиле комнаты. – Прошу, прошу! Рад гостю дорогому!

Правой рукой гость заморский лениво тискал упругую грудь полуобнажённой юной девицы, а левой, державшей чубук восточной диковинки – кальяна, – указал на место подле себя.

– Проходи, садись, Гунтер, свет Венцантович! С чем пожаловал?

– С ножичком отруенным, хитро спрятанным, да с зельем хворобным, скрытно в перстне затаённом до оказии, – последовал ответ из-за спины, едва купец успел сделать пару шагов к указанному месту. – Иль, может, он всегда так в гости ходит? На всякий случай?

Слова те буквально пригвоздили Гюнтера к полу. Медленно повернувшись, он узрел старшего из бритоголовых варваров. Тот одной рукой направлял на него, Гюнтера Джакомо, взведённый пистоль, а другой протягивал хозяину отобранные иезуатский перстень и стилет.

– Спасибо, Васыл, – ответил ему Вен, купец и по совместительству посланник сколотского царя, и обратил к Понтеру потемневший взор: – А ты садись, друг мой заморский. Рассказывай, какую такую кривду я над тобой учинил, чем обидел невольно, если за дружбу мою искреннюю решил ты извести меня смертию лютою?

Под конец речи голос приезжего купца набрал такую силу, что прозвучал в ушах и без того ни живого ни мёртвого от страха Гюнтера трубами эрихананскими.

Пал Гюнтер Венсан Джакомо на колени перед гостем иноземным и во всём ему повинился. И про болезнь женину рассказал, и про долг, при игре в кости приобретённый! И про отца Агустина, будь он неладен!

А тут ещё без стука завалился в помещение младший из охранных варваров.

– Твоё превознесенство! – заявил он на сколотском языке, который Гюнтер Джакомо знал не хуже, чем полудюжину других (по завету отца, утверждавшего, что если не понимать родного наречия того, с кем заключаешь сделку, то тебя обязательно надуют). – Ентот купчина с собой свиту привёл пышную.

– Сколько?

Вен Павелофф претерпел мгновенную метаморфозу, неуловимо превратившись из разнеженного сибарита в собранного и готового к битве воина. Черты лица сколота мгновенно заострились, приобрели хищный вид.

Молодой охранник прищёлкнул пальцами. Купец понятливо смежил веки и тут же голосом, не терпящим возражений, потребовал:

– Анка! Нишкни!

Молоденькая нимфа, осаждавшая его колени, надула губки, но испарилась, едва замолкли отголоски хозяйского голоса. Она слишком хорошо знала своего повелителя!

– Троица на крыше, Афанас Пэтровович, – сообщил молодой, едва дверь за нею затворилась. – Двое у входа, под видом нищих лежебок. Один изображает ливрейщика… Очень халтурно, кстати.

Последняя реплика явно была обращена к нему, но Понтер от сковавшего его страха перед этими чересчур уж уверенными в себе людьми совершенно потерял способность шевелить не только конечностями, но даже и языком.

Недаром отец Агустин живописал их, обитателей сколотских степей и холмов, аки погрязших безмерно в грехах и колдовстве поганом грешников беспросветных!.. И твердил, что сила их вся от Грязного! И что имя им, варварам нечестивым, – легион!

– Ещё пятёрка сидит в лодках, мужики изображают из себя катающихся. Вот только катаются всё время у гостиницы. Более недругов не выявлено.

– Добрэ, Лекса! – ответил ему негоциант сколотский, легко откликающийся почему-то на имя Айфанас Пэтровович, вместо привычного «Вен Дормийдонтыч». – С крыши и коридора гостей уберите. Только по-тихому. А остальных покуда не трожьте!.. – процедил он, сверля Понтера неимоверно холодным, пронизывающим взглядом.

Слова падали тяжело, как расплавленный металл в снег, выжигая в хрупком девственном покрове глубокие следы, мгновенно, с громким пронзительным шипением остывающие и покрывающиеся бронёй оксидного шлака. И каждое такое медленное слово оставляло, казалось, дорожку на нежной и чувствительной коже Понтера Джакомо! Терзал его нестерпимой мукой этот холодный пристальный взгляд тёмных, ставших в одночасье какими-то неживыми, серо-стальных очей.

– А мы с уважаемым господином негоциантом арамейским побеседуем по душам! – добавил он, высверлив, наконец, из Понтера нечто крайне ему необходимое.

– Господин Павелофф! – возопил Джакомо, не вставая с коленей, едва дверь за молодым варваром затворилась. – Я не хотел! Меня заставили! Это всё отец Агустин…

– И поворачивается у тебя язык, Гунтар Венцантович, говорить такое? – укорил купца с ухмылкой гость заморский, хотя лицо его при этом не смягчилось. – Я с тобой хлеб-соль делил, зелено и желто вино пил, на святом кресте дружка дружке в верности клялися. А ты же? И-и-эх!.. – Он раздражённо махнул рукой, словно обрубил что-то, никому, кроме него, не видимое.

Не блистающий храбростью Гюнтер непроизвольно обмочился.

– Э-э, господин негоциант! – гадливо скривился собеседник. – Да ты, похоже, со страху обделался? Вот ещё, тоже мне отравитель!

Он разразился чудовищно громким и гулким хохотом.

На эти звуки сбежались оба чубатых варвара. Выглянула из соседней комнаты и давешняя девица, одетая уже в длинное цветастое платье с пышными рукавами.

– Чево случилось-то, Афанас Пэтровович? – полюбопытствовал старший из охранителей тела.

– Ой, заберите от меня этого скомороха! Уморил! – потребовал купец. Однако стоило только твёрдым, как кованые прутья ограды Гюнтерова родового гнезда, пальцам чубатого с хрустом сомкнуться на изнеженных венеттских плечах, мгновенно оборвал смех.