Торопливо шагая по Монастырскому переулку, он постепенно приходил в уравновешенное состояние духа, которого лишился было в конце разговора с племянницей, и уже на Большом Охтенском вновь ощутил себя полным, хорошим и цельным наподобие литой гири. Это чувство понравилось ему, и в дальнейшем он старался думать только вперед, избегая мыслей об умирающей сестре, а также о странной племяннице. Катя Ельчанинова если и не пугала, то настораживала Владимира Ивановича своим не по-девичьи серьезным и пристальным отношением ко всему, что вокруг нее происходило, каковое отношение он мог сравнить, пожалуй, лишь с торжественной серьезностью дичи, когда наставлял на нее в лесу на охоте ружье.

Впереди же его ждала встреча со старым и добрым товарищем.

— Обнимемся! — потребовал он, входя за лакеем в просторную, но вместе с тем уютную гостиную, где за угловым столиком курили свои трубки двое мужчин.

Тот из них, что был в партикулярном платье, радостно поднялся навстречу вошедшему и крепко обнял его.

— А это вот и есть наш замечательный Владимир Николаевич! — сказал поднявшийся своему собеседнику во флотском мундире, который тоже встал из-за стола и с улыбкой, нисколько не красившей его изрытое оспинами лицо, протягивал Зарину руку.

— Знакомьтесь, господа. Это Геннадий Иванович Невельской. А это, как вы уже поняли, мой старинный друг и соратник Владимир Николаевич Зарин.

Знакомил Невельского и Зарина тридцатисемилетний тульский губернатор Николай Муравьев[68]. Должность свою на данный момент он, правда, лишь исполнял, поскольку в ближайшем будущем, и сам он был в этом почти уверен, его ожидало новое, на сей раз по-настоящему крупное назначение. С Владимиром Зариным армейская служба свела его пятнадцать лет назад, когда оба они совсем еще молодыми офицерами оказались в 26-й пехотной дивизии генерала Головина, отправленной на подавление восстания в Польше. Зарин и Муравьев сошлись в ту кампанию не очень тесно, но уже через несколько лет их дальнейшее сближение сделалось неизбежным. Принявший в 1837 году пост командира Отдельного Кавказского корпуса генерал Головин взял их обоих к себе в качестве офицеров для особых поручений. Очевидно, что в Польше и тот, и другой зарекомендовали себя весьма положительным образом для поручений именно такого рода. Негласная деятельность этих двоих среди горских племен спасла не один десяток солдатских и местных душ.

Впрочем, даже два этих бывалых лиса попадали порой в настоящий переплет, что, естественно, сближало их еще больше. В самом конце сентября 1839 года в сопровождении доверенных воинов Тарковского шамхала[69] они явились в Навагинский форт[70], возведенный незадолго до этого на реке Соча. Там у них должно было состояться свидание с одним из убыхских старейшин. Однако вместо старейшины, который обещал указать местонахождение прибывшего к убыхам из Англии агента, через стену ночью полезло сотен до двух крепко вооруженных черкесов. Пользуясь поднявшейся бурей и темнотой, горцы сразу опрокинули первую линию русской обороны и принялись резать всех, кто попадался им во внутреннем дворе крепости. Начальник форта капитан Подгурский и еще один офицер были изрублены в первые же минуты. Зарину с Муравьевым, отмахиваясь клинками на все стороны, удалось пробиться к зданию гауптвахты, откуда они вместе с остальными защитниками дружно ударили в штыки и отбросили основную группу нападавших за крепостной вал. Сильно помогли им в этом раненые и больные. Организованная штаб-лекарем оборона больничного пункта отвлекла на себя целый отряд черкесов, поэтому Навагинский форт сумел продержаться до утра. К рассвету на лодках прибыло подкрепление из форта Святого Духа[71] под командой майора Посыпкина, и горцы принуждены были отступить.

— А мы тут с Геннадием Ивановичем о женитьбе толкуем! — говорил теперь Муравьев, продолжая одной рукой обнимать Зарина и все никак не давая ему присесть. — Дела большие вскорости предстоят нашему капитан-лейтенанту, а он у нас, представь себе, без жены. Я вот в Париже невесту себе недавно нашел, так совершенно другим человеком сделался! Нет, господин Невельской, вы уж нам не отказывайте!

— Да я ведь и не отказываю, Николай Николаевич, — принимая игру, отвечал с небольшой улыбкой флотский офицер. — Просто у меня даже на примете пока никого нет.

— Так мы найдем! Тоже мне — отговорки! — засмеялся Муравьев. — У Владимира Николаевича, вон, племянницы подросли!

— Ну, нет, — отчего-то серьезно вдруг возразил Зарин. — Катя еще в Смольном курс не окончила, она ребенок еще совсем. А Саша и того младше.

Слегка удивленный его реакцией Муравьев покосился на друга и хотел дальше шутить, но потом передумал.

— Выпьешь чего-нибудь? Мы еще за твой орден рюмку не поднимали.

Махнув лакею и велев принести шампанского, он усадил Зарина рядом с Невельским, а затем отступил на два шага и с любовью оглядел их, как оглядывает породистых рысаков заботливый хозяин и записной любитель скачек. Минут пять или десять после этого они еще вели необязательный, но приятный им всем разговор о самых различных вещах, и за легкостью этого разговора, за отсутствием всякой важности обсуждаемых предметов, за шутками, за шампанским, за дружескими уколами ощутимо проступало одно общее и чрезвычайно сильное чувство. И Муравьев, и Зарин, и даже мало знавший их Невельской, продолжая говорить о погоде и балеринах, на самом деле говорили как будто бы о другом — о том, что теперь в их жизни все пойдет по-иному, о том, что они снова нужны и что они возвращаются, и уж никто более не посмеет отправить их в преждевременные отставки, коль пригласили сюда.

Оказавшись в этом доме, каждый из них вновь ощутил свою личную значимость, проститься с которой в той или иной мере одному пришлось из-за почетной ссылки во Францию, другому в связи с переводом в почтовое ведомство, а третьему по причине отказа в командирской должности на лучший балтийский фрегат. Здесь, в этом доме, подобные удары судьбы теряли свою чувствительность и становились просто мелкими неурядицами, о каковых не стоило даже говорить вслух, заменяя неудобную память о них словами про балерин и погоду. Ни Муравьева, ни Зарина более не язвил отзыв генерала Головина «в отпуск» в 1842 году с Кавказа, после чего армейская карьера обоих зашла в тупик. Не вспоминалась и служебная записка о предлагаемых военных действиях против Шамиля[72], в которой Муравьев изложил настолько неофициальный и неожиданный подход к делу, что внезапно обострившаяся у него в сорок четвертом году «болезнь» потребовала навсегда снять уже генеральские на тот момент эполеты и долго «лечиться» за границей. Все это перестало теперь быть важным. Орден, только что полученный Зариным, временное назначение Муравьева губернатором в Тулу и самое главное — приглашение в этот дом были знаками больших и, скорее всего, судьбоносных перемен к лучшему. Все трое вновь чувствовали себя в седле, и седло наконец было каждому из них впору