Делать нечего, Мурман бросился вперед, взглядом, всеми мышцами, даже мыслями показывая, что собирается вцепиться в ногу… лишь бы только добраться до лап, сжимающих палку… Следующий удар отшвырнул его шагов на двадцать, и в этот раз лапы действительно отказались слушаться, Мурман попытался вскочить и ткнулся носом в крысиную тушку на полу. Надо встать и очень быстро, быстро… Лапы дрожали, но Мурман встал. Внезапная боль пробила его насквозь: казалось, что даже когти и шерсть корчатся в судорогах, весь он, с головы до пят был в злых кусачих искрах, хотелось закрыть глаза, упасть на пол, прижаться к нему потеснее… и тоже стать камнем. О, это было бы не так уж и плохо… Мурман почувствовал, что все частички его тела наливаются каменным покоем и что пора спать… нет, он не должен спать… пока не найдет Леху… а если он заснет, то его съедят и он уже никого никогда не увидит…

Мурман залаял. Сначала это был беспомощный хрип, потом страдальческий кашель… Мурман поднатужился – и заливистый оглушительный лай покрыл все остальные звуки зловещей пещеры: крысиный писк, шипение искр, тихий трехротый рев нависшего над ним чудовища… Вожак-хозяин строго-настрого запрещал ему лай и больно за это наказывал, а маленький хозяин, Леха, когда отводил его подальше лес, всегда разрешал ему это запрещенное удовольствие, и память об этом спасла Мурмана; он очнулся и тут же рассвирепел, да так, что все судороги и искры попрыгали с него и исчезли, как не было их. Мурман прыгнул вверх, голова его отбила палку в сторону, полыхнувшая молния опалила шерсть на лбу, но Мурман даже и не почувствовал боли – уж так ему было бешено и стыдно от собственной слабости. До горла он все же не допрыгнул, остановленный ударом, но отлетая – успел рвануть в две борозды клыками поперек груди. Нет, он только начал: теперь в горло! Крыс по-прежнему безошибочно разгадывал все приемы Мурмана и бил его страшным своим оружием, но Мурман отрешился от боли, он видел для себя одну цель: разорвать этого врага, выпустить ему кишки, раскусить ему все его черепа, выесть оттуда мозг… Четырежды он достал его плоть, дымящая кровь Крыса падала на камни и разбивалась в тусклые мокрые осколки. Крыс начал отступать. Это теперь уже он не рисковал поворачиваться к Мурману спиной, а шел спиной вперед, переваливаясь еще более неуклюже, видно было, что длиннющий его хвост очень мешает ему в таком движении… Вот он оступился, пережав хвост левою ногой… Ну! Мурману нельзя было упускать этой счастливой возможности, и он успел вовремя: правая лапа с зажатой в ней палкой крутанула челюсть, отлетела далеко влево, завизжавшее, как стадо свиней, чудовище упало на спину, а Мурман… Все бешено вертелось перед его взором, в животе повис странный, хотя и знакомый холодок… Мурман ничего не понимал несколько секунд, пока китобойной силы энергия, пославшая его в полет под самый потолок, не иссякла и он не вернулся на очень твердую землю. Это было слишком даже для его закаленного предыдущей жизнью организма…

Мурман очухался довольно быстро, но драться ему уже хотелось гораздо меньше прежнего. И изувеченное чудовище также потеряло боевой пыл: этой передышки ему хватило, чтобы добежать до стены, исчезнуть в проеме и закрыть его за собой.

Мурман так неудачно грякнулся о каменный пол, что дух выскочил из его легких, а когда наконец восстановилась способность дышать, преследовать было некого. Так бы он его, конечно, догрыз… Он бы обязательно доконал этого трехглавого… Он бы его… Можно было бы поискать его, выследить либо подкараулить… Но прежде всего нужно искать Леху, вот когда найдет… А сейчас все болит: морда, лапы, под хвостом… Да, так будет лучше всего: он его после найдет, а еще лучше – с вожаком-хозяином придет…

В Мурмане все еще гнездилась предательская боль, она приказывала ему: усни, камнем стань, тогда и боль пройдет. Ляг, усни! Ляг…

Мурман постепенно выходил из горячки боя, и голос этой боли все увереннее стучался ему в мозг. Врет, она все врет ему, никогда нельзя слушаться врага… запах, запах, запах… Ох, эта ненавистная палка… Но запах… Мурман лизнул светящуюся лужицу, содрогнулся… В секунду от лужицы и следа не осталось, Мурман даже пыль вокруг подмел ожившим своим языком! Он схватился за оторванную лапу – и вдругорядь его шарахнуло головой об стену. Мурман отряхнулся как ни в чем не бывало и трусцой опять туда… А боль испугалась, она еще есть в нем, бормочет ему, но уже без прежней наглости… Мурман постоял над оторванной лапой, все еще сжимавшей мерзкую дубинку, вылизал тусклые сгустки из разорванных мышц, осторожно схватил зубами за лапу, подальше от палки, и стал пятиться…

Его эксперименты, после двух длинных искрометных полетов, полученных от контактов с проклятой палкой, в конце концов увенчались успехом, пусть не полным – остатки лапы с когтями так и остались на ней, их уже было никак не выкусить, – но достаточным, чтобы вся боль покинула тело: и та, что приказывала окаменеть, и та, которую подарили ему стены пещеры и вражеские зубы…

Исчезли живые крысы, все до одной, оставили поле боя за Мурманом, но он уже и сам не хотел есть, а был весь до краев наполнен живым нетерпением искать дорогу домой, к молодому вожаку-хозяину, который теперь займет место старого. Мурман почему-то был уверен, что Леха, вопреки своему положению вожака-хозяина, не будет то и дело вымещать на нем плохое или пьяное настроение… Пес понимал жизнь: нет такого места на земле, чтобы в стае сильный слабого не бил, но он, особенно на сытый желудок, любил помечтать о хорошем… Вот и сейчас он бодрой рысью мчался на запах дня, зелени и свежей воды, а нижняя челюсть его отвалилась далеко вниз, только-только, чтобы язык не выпал, а глаза прижмурились, словно бы заранее готовясь встретить солнечную атаку, – Мурман улыбался…

То ли радость его, то ли полученные удары сказались, но выскочил он по другую сторону реки, не возле той, полуразрушенной крепости, а как раз на территории другой, целой, где посреди зеленой лужайки высилась огромная белая четырехугольная башня… Мурман всего лишь пару раз двинул лапами, щель наружу осыпалась в широкую дыру, Мурман прыгнул и угодил прямо в полдень. Выход на поверхность был недалеко от крепостной стены, на краю зеленой лужайки, как раз под основанием огромной человеческой статуи. От этой статуи и земли вокруг нее разило человеческой мочой, да так обильно, что даже трава там росла хиленько. Мурман тоже побрызгал и собрался лезть было обратно, но из-за угла вдруг потянуло табачным дымом, послышались голоса, два женских голоса, и Мурман на секунду отвлекся из любопытства (давно ничего не слышал, кроме крысиного писка), навострил уши.

– Ну и что он?..

– А… Ничего нового и хорошего. Знаешь, Светка…

– Вообще ничего?

– Почти ничего, только растревожил. Знаешь, Светка, я стала разочаровываться в мужиках: пьяные, ленивые… И вообще, когда он думает, что это он меня, на самом деле это я его…

Чужие, скучно. Мурману не хотелось покидать дневной свет и земные запахи, но он не хотел рисковать: там, внизу, после съеденной лапы этого страшенного крыса он внезапно понял, как надо искать дорогу, и теперь боялся это забыть и, напротив, захотел еще разок пробежаться по тому месту, чтобы покрепче вспомнить и понять. Теперь уж он не собьется с дороги.