За шесть недель Стив обошел всех; это был обособленный круг людей, нити вели от одного к другому, и все они были между собой похожи: продувные шельмы, в прошлом перекупщики, бакалейщики из провинции, дородные и хитрые оптовые торговцы, которые за короткое время завладели монополией на тот или иной вид поставки, при этом хорошо разбогатев. Хозяева шикарных отелей, кафе «Сиро», бара в «Плацце» выказывали им самое ледяное презрение. Они называли их «нуворишами» или же — это слово очень веселило Стива — «новоиспеченными». Надо признать, что такое определение подходило им как нельзя лучше: в блестящих жакетах из альпаги, с тяжелыми от камней манжетами, причесанные с невероятной тщательностью, приглаженные, напомаженные — все в них свидетельствовало о недавнем богатстве, вплоть до диких аппетитов, приводивших их вечерами в полуподпольные места, где они ели жирную пищу, несмотря на указанные ограничения: рестораны военного времени.

В конце апреля Стив продал свой сталепрокатный запас и ввязался в более трудную затею: он хотел предложить армии новую модель консервной банки. Его революционная задумка состояла в том, что банка необыкновенно легко, «по-детски» легко открывалась. Он сам придумал эту модель, едва выйдя из госпиталя, в номере «Ритца», где его застиг сигнал тревоги: и принцип, и чертежи он создал между двумя упражнениями за фортепиано. Стив тут же послал их в Филадельфию, где воодушевленный этим изобретением отец принялся за их изготовление.

Изучая парижский рынок сбыта, Стив узнал, что его держит в руках один человек. О нем говорили, что он наводит страх на окружающих, а его деятельность охватывает, по возможности, все: от однолетних чистокровных жеребцов до монополии на муку. Начав с нуля, или почти с нуля, он, по слухам, за три года стал богаче, чем все «новоиспеченные» вместе взятые. Его звали Раймон Вентру.

Несмотря на это, Стив не отступил от задуманного, вновь обретя давнюю уверенность в себе. Теперь трость служила ему лишь для того, чтобы добавить последний штрих к элегантности. Боль в бедре почти не беспокоила. Не хватало только гибкости в движениях. Авиатор, американец, доброволец, раненый, отмеченный крестом — все снова играло ему на руку: несмотря на молодость, весь его вид говорил о благонадежности. «Еще немного, — шутил он, — и я смогу даже танцевать», подразумевая балы в Филадельфии. И в Америке он снова займется авиацией. Но не из-за счастья полета, а из-за денег. На самом деле он думал теперь только о том, чтобы составить себе состояние.

Итак, этим вечером шофер отвез Стива на встречу с Вентру. Расположившись на перламутрово-серых подушках в машине, Стив отдался счастью езды по почти пустому Парижу, вновь открывавшемуся ему. На том углу улицы, где, бывало, целыми днями поджидал Файю, он вдруг обратил внимание на ранее не замеченные детали: полуобнаженная кариатида, подпиравшая окно, гримасничающий сатир над сводом входной арки. Эта мифологическая любовная сцена в камне была высечена на фасаде здания. Страсть скрывала тогда от Стива окружавший его город, и теперь тот представал перед ним в неизъяснимой чистоте и четкости, освобожденный от шлаков эмоций, похитивших эту красоту. В этот вечер Париж Показался ему чем-то вроде фантастических декораций. Может быть, из-за пустых улиц или потому, что он считал недели до отъезда — уже был куплен билет на корабль «Кунар». Иногда по пути ему встречались расплывавшиеся в сумерках фиакры или такси, которое вел африканец, завернутый в красный хлопок. Вблизи от вокзала движение перегородили толпы солдат: индийцы в тюрбанах, отправлявшиеся умирать на фронт. Потом пошли безлюдные проспекты, наконец, модные, только что открывшиеся кафе со странными названиями: «Ла Бодега», «Зизи»[57], «Блеск свинца». На их террасах женщины в янтарных колье, коротких и блестящих платьях, напоминающие современных альм, пили чай с апельсином; иногда они бесстыдно запрокидывали головы, выдыхая дым сигарет. Париж 1917 года был очень волнующим, похожим на декорации сказочного Востока, подвешенные по краям отдаленной сцены, куда, однако, все были готовы отбыть, раньше или позже. Можно было представить внезапно оставленный порт, лишенный моря и кораблей, покинутый мужчинами, населенный, будто на отдыхе, богатыми клиентами роскошных отелей, скитающимися в поисках этих клиентов женщинами, этих женщин в странных одеждах можно было бы принять за японок, если бы те носили шляпки и демонстрировали свои лодыжки. На террасах, попивая чай, не решаясь еще в семь часов уйти оттуда, они исступленно подстерегали замешкавшийся мужской взгляд: в основном, людей кино, стряпавших из намеков сценарий будущего «Джудекса» или эпизод из нового фильма о приключениях Зигомара.

Итак, в ложно экзотических сумерках этого Константинополя без Босфора, на этом Востоке наизнанку, посылавшем своих мужчин на смерть, прятавшем своих торговцев, выставлявшем напоказ ножки своих женщин, Стив вновь вспомнил о Файе, Лиане, о женщинах довоенного времени. Говорили, Пужи вышла замуж за румынского князя. Мерод не удалось довести до алтаря своего испанского гранда, и она часами сидела взаперти, изображая из себя эдакую куклу. Что до Отеро, один раз Стив видел ее, совсем выцветшую, она спускалась в метро. Но Лиана, Файя — они ведь так молоды! И он нигде не пересекся с ними, как и с д’Эспрэ. Может быть, с ними произойдет то же, что с Дягилевым, Пикассо, Пуаре — блистающими, внезапно исчезнувшими персонажами, чьего неожиданного возвращения все ожидали со дня на день в еще большем сиянии, чем в прошлом?

Набегали и другие воспоминания, и вместе с ними нежеланная меланхолия. «Кадиллак» остановился перед особняком на Елисейских полях. Стив прошел через сад в глубь двора, так, как ему объяснили. Здесь, за закрытыми ставнями, как раз одна из бывших кокоток открыла подпольный ресторан с помощью своей бывшей кухарки, посланной ей провидением, и бывшего любовника, негоцианта из Халле. В ее заведении за цену золота предлагалось все то, что повсюду было под запретом: сигары, сахар, кофе мокко, ротшильдовский барашек, сент-эмильон, шартрез, коньяк и, в особенности, несмотря на недавние запреты, божественное мясо в полдень и вечером — пулярка из Брессе, филе из Шароле, молочный поросенок, подсоленный, едва прожаренный по желанию ягненок. Модный декоратор, ученик Ириба или Умберто Бруннеллески, придал этому месту восточный колорит, иначе оно казалось бы пресным: стены были покрашены черным лаком с золотом, над дверями — стилизованные скульптуры драконов с похотливыми языками, между столов расставлены ширмы Короманделя, всюду — канапе, обтянутые шелком. На них располагались сразу же после десерта очень молоденькие женщины, которым, наверное, надоели их толстопузые, угощавшие их здесь спутники. С тяжелым после всей этой изысканной кухни желудком, они старались не думать о возвращении домой и о том, что в расплату за ужин им придется изображать любовь.

Действительно, женщины очень сильно изменились, и Стив в который раз подивился их расшитым туникам, доходящим до половины икры, открытым туфелькам, накрашенным уже с утра мордашкам — они казались крошечными под тюрбанами с перьями. Сквозь полупрозрачные платья угадывалось другое нижнее белье, чем то, и тогда уже довольно вызывающее, которое он видел на Файе. Короткие панталоны почти без отворотов, в кружевах, под которыми проглядывала кожа живота, а к верху бедра часть совсем обнаженной кожи, перетянутой лишь эластичной полоской, — говорили, что новый аксессуар называется подвязкой. В остальном, что касалось дополнительных средств обольщения, война обновила и любовный словарь. Этих женщин называли резче, грубее: «потаскухами», «шлюхами». В свою очередь, и удовольствие стало грубее — в нескольких милях от фронта и в постоянной опасности под немецкими бомбами.