– Где находятся владения вашего отца? – спросил нунций.

– В Брауншвейг-Кёнигслюттере.

– И вы живете в замке под Брауншвейгом? Где, собственно, постоянно живет ваша семья? – Внешне ничего не было заметно, но я почувствовал, что нунций преследует какую-то цель.

– Мы живем в нашем имении поблизости от Бютцова. – Улыбка юнкера немного увяла.

– Но Бютцов находится далеко от ландрата вашего отца. Почему вы не живете в Брауншвейг-Кёнигслюттере, где ваш отец, можно сказать, и бог и монарх?

– Потому… потому что так решил мой отец. – Улыбка пропала. Юнкер напрягся.

– Потому… – Нунций тянул время. – Потому, что ваш отец ландрат только на словах, а не на деле. Разве не так?

Юнкер Стиг исподлобья глядел на нунция.

– А вы сами, Ваше Высокопреосвященство? Вы – архиепископ Тарсусский, Тарсус – город в Османской империи. Как часто вы посещаете свою епархию, окруженную язычниками? Как обращаете их в истинную веру?

В карете воцарилась тишина, все молчали. Оба петуха оскорбленно смотрели каждый в свое окно кареты.

Вот черт! Хорошего настроения юнкера опять как не бывало. А утро начиналось так хорошо. Он улыбался, старался помочь мне, когда я грузил в карету наши вещи. Я, признаться, уже подумал, не наша ли ночная встреча заставила этого дворянина забыть о надменности и настроиться почти на дружеский лад, или то было, возможно, мимолетное свидание с прекрасной фрейлейн Сарой, если представить себе, что такое свидание имело место, или были другие причины для его перемены? Я обрадовался этой перемене, но, по-видимому, причина ее была слишком шаткой, чтобы устоять перед явной неприязненностью папского посланника.

Я кашлянул и улыбнулся:

– Вы спрашивали меня о Тёнсберге, Ваше Высокопреосвященство. Один старый монах так написал о нем: “В этом городе ужасно много жителей, особенно в летнее время, когда туда приходят корабли из разных стран. Его жители – хорошие граждане, и мужчины и женщины славятся своей щедростью и своими подаяниями, но пьянство там обычное дело, и нередко среди пьяных случаются потасовки, а иногда даже проливается кровь”. – Я видел, что оба слушают меня, хотя глаза их были устремлены на ландшафт за окном. – Вот так о Тёнсберге написал один монах пятьсот лет тому назад, и таким он остался в моей памяти после моего последнего посещения. Однако должен сказать, что, поездив и повидав другие города, я понял, что к выражению “ужасно много жителей” следует относиться скептически. – И, придав лицу благочестивое выражение, я закончил свою тираду: – Прошу у Вашего Высокопреосвященства прощения, если город с тех пор существенно изменился.

Нунций серьезно кивнул, не заметив моей иронии, и впал в задумчивость. Юнкер Стиг выслушал мою маленькую лекцию, не изменившись в лице, но, по-видимому, он был погружен в свои мысли. Герберт еще раньше был отправлен к Олаву на сиденье для кучера, и я слышал, как все время Олав безуспешно пытался завязать с ним разговор, но придворный слуга не говорит с кем попало.

Я задумался о старой рукописи, откуда я взял цитату, – “Поход данов в Иерусалим”, — рукопись была найдена Иоганном Кирхманном в Любеке почти сто лет назад. Странно было думать, что этот монах сидел в своем монастыре в Тёнсберге так давно, что нам даже трудно это себе представить, и писал о городе, который я так хорошо знал. И его описания были столь верны, что казалось, будто написаны вчера. Вообще, странно было думать, что этот город с его причалами, улицами и нависшими над ним горами существует уже давно. Когда я был там в последний раз, я смотрел на него другими глазами, он был для меня самым обычным городом. А я был темным крестьянским парнем. Но с тех пор я учился в университете и стал пусть не ученым, но человеком весьма начитанным. Теперь я на многое смотрел по-иному.

Не исключено, что когда-нибудь я тоже стану таким, – историком, читающим старинные рукописи и открывающим то, что таят белые пятна, которых так много в истории.

В прошлом есть что-то надежное. Оно уже миновало, уже ограничено временем, невозвратимо, и изменить его невозможно. Поэтому прошлое намного надежнее будущего. Будущее может таить только неизвестность и внушать только неуверенность. Разве я сам совсем недавно не окунулся в собственное прошлое, не раскопал правду о своей матери, не обнаружил, что там нечего скрывать, нечего стыдиться и не о чем умалчивать?

Я должен стать историком! Это решение я принял именно тогда, в карете по дороге в Тёнсберг. Я закрашу белые пятна на карте прошлого. Напишу книги о том, что было раньше. Помогу датчанам и норвежцам познакомиться со своими предками, понять их.

Воодушевившись, я смотрел на стада овец, мимо которых мы проезжали и которые с флегматичным спокойствием, словно их мироздание не изменилось со времен Творения и едва ли изменится в будущем, паслись на лугах поблизости от церкви в Слагене.

Только когда мы проехали Камбелёккен и въехали в город – силуэт холмистой гряды Мёллебаккен был у нас по левую руку, а на севере громоздилась Дворцовая гора с руинами замка, – я подумал, что прошлое может иметь и свои черные пятна, что я помню слова хозяина о моей матери. Не знаю, почему я тогда о них вспомнил, но какое-то время меня удивляло, почему он называл ее “девкой” и “шлюхой”, если никогда ее не видел.

Юнкер Стиг отказался жить в таком месте. Он с брезгливостью поглядел на постоялый двор парусника Лассена, потом перевел взгляд на берег, на причалы, где небольшая пузатая лошадка ржала, словно состязаясь с ревом двух пьяных моряков, которые дрались перед кучкой подзадоривающих их подростков. Здесь было шумно, и я понял юнкера. Но именно здесь хозяин Хорттена заставлял нас с Нильсом ночевать, когда мы бывали в городе, сам же он получал постель у звонаря церкви Святого Лавранса, приходившегося ему не то двоюродным братом, не то каким-то дальним родственником, и другого места для ночлега, кроме постоялого двора парусника, я не знал. В развалюхе Лассена было четыре небольших комнаты, в углу каждой из них валялось по соломенному тюфяку, свет проникал через маленькие оконца, выходившие во двор или на берег. И больше там ничего не было.

Но нунций был доволен. И не просто доволен, а потребовал, чтобы мы поселились именно здесь. Он и слушать не желал о том, что можно остановиться у бургомистра, городского судьи, торговца или в каком-нибудь другом месте, которое, по моему разумению, лучше подходило бы лицу, занимающему столь высокое положение.

У парусника была занята только одна комната, в ней жили два крестьянина из деревни. Нунций попросил меня снять две комнаты – каждому из нас по комнате – и обязательно, чтобы двери их были снабжены замками. Жена парусника показала нам щеколды с внутренней стороны двери и дала по висячему замку, чтобы вешать на наружную. Один шиллинг за хлопоты, сказала она. Один шиллинг следовало заплатить также за стул – нунций сообразил, что стул ему необходим. И шиллинг за рабочий столик. И шиллинг за то, чтобы убрать ненужные тюфяки. Жена парусника сияла, как солнце, и предложила сварить нам на ужин суп. Один шиллинг за хлопоты.