Сколько же еще продлится это немыслимое, невыносимое положение? Арман чувствовал, что, какое бы решение он ни принял, ему всё равно придется пожалеть о нём.

Он уже забыл, что такое беззаботность; мрачные думы водили бесконечный хоровод. Аделаида в тюрьме! Перед ней маячит призрак гильотины! При мысли о насмешках и оскорблениях, которым может подвергнуться его несчастная жена, кровь приливала к щекам, а руки сжимались в кулаки; это было еще ужаснее, чем мысль о ее смерти. И всё из-за чего? Имущество всей его семьи конфисковали "в возмещение убытка Нации, вынужденной вести войну для защиты Конституции". Земли, замки, леса, городские дома — на пять с половиной миллионов ливров! Арман был нищ и одинок…

И всё же он не терял надежды на то, что когда-нибудь кошмар закончится, он сможет вернуться — пусть не в прежнюю, но хотя бы в нормальную жизнь, где не нужно постоянно идти на сделку с совестью. Что бы ни заявляли "патриоты", республика во Франции долго не продержится. Принудительная мобилизация уже вызвала восстание в Вандее; в Париже "бешеные" Эбера вновь устраивают беспорядки, требуя права голоса только для санкюлотов и налога на богатых, а еще реквизиции излишков хлеба для продажи в городе по три су за буханку, — это лишь настроит крестьян против "патриотов". Ассигнаты давно превратились в простые бумажки, народ опять голодает: вместо Великого поста, отмененного как религиозный предрассудок, ввели "гражданский пост", потому что мяса всё равно не достать. В Конвенте идет борьба за власть, якобинцы изгнали оттуда вождей Жиронды, которые в ответ попытались поднять восстания в Нормандии, Бретани, в Бордо и Лионе. Скоро революционеры истребят друг друга, и всё вернется на круги своя. Силою вещей, французы получат нового короля, только этот король будет не из дома Бурбонов.

Снова она — та девица, что дважды приходила утром. Одета бедненько, провинциально, но видно, что аристократка. Спина прямая, как доска, кожа прозрачная, пальцы тонкие. В первый раз спросила: "Могу я видеть госп… гражданина Марата?" И когда писала записку к нему, ни разу не задумалась — писать для нее дело привычное. Что ей нужно от Марата? И такая настырная… С Симоной она говорить отказалась. Записку сложила несколько раз и загнула углом. Секреты… Симона не стала читать, очень надо.

Неужели нельзя оставить человека в покое? Ходят и ходят целый день напролет: то по делу, то справиться о здоровье… Какое уж тут здоровье. С конца июня Марат не вылезает из серной ванны, иначе всё тело нестерпимо зудит и чешется; его донимает мигрень, но он по-прежнему работает: правит гранки, пишет письма в Конвент… Кожную заразу он подхватил весной, когда прятался в канализации от контрреволюционеров в Конвенте, жаждавших его крови. Как раз три месяца тому назад, тринадцатого апреля, депутаты приняли декрет о его аресте — испугались подписанного им циркуляра, призывавшего к восстанию и безжалостному истреблению заговорщиков в Конвенте. Но Марату совершенно не следовало принимать такие предосторожности, его бы всё равно не выдали. Даже когда новый министр юстиции Гойе установил слежку за разносчиками "Газеты Французской Республики", чтобы узнать, где прячется Марат, у него ничего не вышло. Никто не донес, хотя здесь, в секции Французского театра, Марата знает каждая собака. Ровно через десять дней после выдачи ордера на его арест Марат сам явился во Дворец правосудия, чтобы взглянуть в глаза своим обвинителям. Присяжные его оправдали, увенчали лавровым венком и вынесли из Дворца на руках.

Кто это сочинил? Кажется, Жозеф Шенье. Хотя, может, и не он.

Двурушники из Конвента ненавидят Марата, потому что он не боится говорить правду, какой бы страшной она ни была. Петион назвал его чудовищем, когда Марат сказал, что для безопасности Франции нужно снести двести семьдесят тысяч голов, — но ведь Марат врач, а разве врач не прописывает больному кровопускание, чтобы излечить от лихорадки? Он один думает только об отечестве, а не о себе. Когда прошлой осенью Ролан выклянчил у Национального собрания деньги на "патриотическую прессу", Марат не получил ни гроша, потому что не собирался прославлять мудрость "фракции государственных мужей". Тогда он открыто обратился за деньгами к герцогу Орлеанскому и специально развесил эти афиши по всему Парижу! Конечно, никаких денег у герцога Марат не взял: типографию на улице Кордельеров устроили на деньги Симоны — нечаянное наследство от старшей сестры. Марату и этим кололи глаза: мол, живет на содержании у женщины. Она не просто женщина, она его жена! Да, их не венчали в церкви — они соединились пред Высшим Существом, в храме Природы. Раз оковы религии разбиты вместе с цепями тирании, зачем следовать старым предрассудкам? Только Марат говорит то, что думает и делает то, что говорит. Только он один. Дантон, например, мало того что обвенчался, так еще и с большим трудом нашел для совершения обряда кюре, не принесшего присягу, — другим его святоша-жена не доверяет! Сам уплатил ее приданое и еще оформил договор о раздельном пользовании имуществом. Он просто купил эту девочку, чтобы она стала нянькой его детям-сиротам! А потом уехал в деревню, отказавшись от места в Комитете общественного спасения, — он, видите ли, устал! Тогда как Марат…

Что?.. Марат просит пропустить к нему эту… нормандку. Ну что ж, пусть идет. Дверь в чулан останется приоткрытой, мало ли что.

В прихожей консьержка сгибает свежие экземпляры "Публициста французской Революции", пахнущие типографской краской; разносчик ждет, чтобы отнести их в военное министерство. На кухне прислуга размешивает глину с миндальной водой — когда посетительница уйдет, Марат выберется из ванны, и Симона покроет этой жижей его язвы на ночь… Долго они там еще? Без четверти восемь… Из чулана доносится женский голос, перечисляющий имена. Марат отвечает… Он вскрикнул! Ах ты…

Красная вода в ванне, нож на полу — вот она, гадина! Симона схватила девицу за волосы сквозь чепец.

— Сюда! Убивают! — закричала она.

Прибежали разносчик, консьержка, Катрин — младшая сестра Симоны. Из груди Марата толчками выплескивается алая кровь. Нет!.. Он смотрит на Симону; на его губах пузырится розовая пена. Нет, не умирай!..

Сосед-хирург помог ей достать Марата из ванны, наложил повязку, пощупал пульс… Надо перенести его в спальню.

Дом полон людей, вся улица уже знает… В гостиной комиссар полиции допрашивает эту мерзавку. "Имя? — Шарлотта Корде. — Место жительства? — Кан. — А здесь, в Париже? — Гостиница "Провидение" на улице Старых августинцев. — Возраст? — Двадцать пять лет…" Судебный пристав просит Симону присутствовать при опечатывании бумаг покойного. Да, конечно… Она отвечает на вопросы и подписывает бумаги, словно автомат. Улица взорвалась гневными воплями — это убийцу повезли в тюрьму.

* * *

В шесть часов вечера траурный кортеж выступил с улицы Кордельеров, как всё еще называли по старой памяти улицу Медицинского училища. От прощания с телом пришлось отказаться: труп разлагался на глазах, так что Давиду не удалось повторить эффектной мизансцены с Лепелетье. Тело нового мученика Революции он задрапировал почти целиком, оставив открытой лишь правую грудь с раной. Подумать только: за день до убийства он заходил к Марату справиться о его здоровье! Хорошо, что он успел зарисовать его голову сразу после смерти, можно будет взять за основу. Медленно двигаясь за катафалком, Давид уже представлял себе будущую картину "Смерть Марата". Красиво изогнутый мускулистый торс (разумеется, без всяких признаков экземы), перо в опущенной руке, нож на полу, кровь на бумаге… Убийцу он изображать не будет, много чести. Всё должно быть символично: гражданин Марат пал жертвой жестокого, безликого, вездесущего врага. Чем больше аллегорий и обобщений, тем лучше. А вот картину "Клятва в зале для игры в мяч", на которую Давид потратил два года упорного труда, похоже, придется бросить незаконченной: Мирабо уже не герой, а изменник, Байи не сегодня завтра арестуют, а ведь его фигура образует центр композиции… Надо будет выбрать время и разобрать портреты депутатов, отложить сосланных и арестованных. А лучше сжечь.