длинном, до пят, халате. Из комнаты тянуло запахами керосина и кислой капусты.

— Доброе утро, Станислав Любомирович, — сказал я.

— Здравствуйте, — ответил он. И спросил: — Что случилось?

— Это правда, что был такой путешественник Маклухо-Миклай? — тетка Таня повела носом, словно принюхиваясь.

— Да, — не удивившись, кивнул Домбровский. — Миклухо-Маклай, Николай Николаевич, великий путешественник и ученый. В тысяча восемьсот семидесятом году на военном судне «Витязь» посетил северо-восточный берег Новой Гвинеи. Прожил там среди местных жителей — папуасов — пятнадцать месяцев. Узнал много интересного. А самое главное — дружелюбием и умным, тактичным поведением завоевал любовь и доверие аборигенов.

— Вы ей книжку покажите, — сказал я.

Тетка Таня, притихшая и даже несколько смущенная, вяло призналась:

— Я соседу и без книжки верю.

— Спасибо, — сказал Домбровский.

— Вам спасибо, — ответила тетка Таня. — Разбудили вас в такую рань… Так что спор у нас вышел по научному вопросу. Извините…

— Пожалуйста, пожалуйста, — заверил Домбровский. — По научным вопросам приходите в любое время.

— Вот спасибо, — обрадовалась тетка Таня и, шлепая галошами, засеменила к забору.

— Вы когда вернулись, Антон? — спросил учитель.

— Сегодня утром.

— Вас не было полтора месяца.

— Сорок дней, Станислав Любомирович.

— Сорок дней — это много. За сорок дней можно полмира посмотреть.

— Если больше ничего не делать.

Домбровский приподнял воротник халата, поежился. Наверное, ему было холодно.

— Кстати, что же собираетесь делать вы, Антон? Как думаете жить?

— После праздников пойду к товарищу Шакуну Валентину Сергеевичу. Он обещал меня на буксир устроить.

— До праздников еще ровно три дня.

— Я пойду после праздников, — повторил я.

— Будет время, заходите чай пить, — сказал учитель и закрыл за собой дверь.

4

Тетка Таня передала письмо от отца. Оно было недельной давности, датировалось концом октября.

«Я не знаю куды писать тибе с холодами ты перебродишь и возвернешься до дому я тоже возвернусь патаму здоровье мое поправляется и уже много дней не трясет есть надежда кагда вернешься иди к Шакуну но не в порт потому как тварь секретарша тибя не пустит к Шакуну а иди прямо домой привет передай живет он на улице Шмидта…»

Я распахнул и окна и двери. Комнаты ожили от света, от осени, сухой и ясной, с высоким-высоким небом. Виноград в саду был уже сорван. Постарался, конечно, дядя Прокоша. Сад был один на два дома, и когда обрывали фрукты, то делили поровну. Так было в прошлые годы. А сейчас делить было не с кем. Глухой оборвал виноград и надавил три, а может, и четыре бочки вина. Я никогда не бывал в его подвале. Подвал Глухого — святая святых.

Только в одном месте возле крыши, где росла высокая старая вишня и виноградные лозы взбирались по ней, как по лестнице, еще висели большие черные кисти с матовым отливом. Глухой, видимо, побоялся лезть к нам на крышу, потому что знал: дранка на крыше ненадежная, трухлявая.

Став на подоконник, я схватился за ветку вишни, подтянулся точно на турнике и через секунду сидел на дереве, окруженный спелым ароматным виноградом.

С дерева улица виднелась далеко: уползала на край неба с маленькими домиками, собачьим лаем, кудахтаньем кур, дымками печек, потому что, хотя день и стоял теплый, люди у нас уже с октября отказывались от примусов и керосинок, готовили еду на печах.

Я нарвал виноград в кепку. Кепку зажал в зубах и той же дорогой, через окно, вернулся в комнату.

— Значит, подавился старец чемоданом, — сказал Баженов. Он сидел на диване, закинув ногу за ногу, и курил. Когда он прошел в дом, я даже не заметил.

— Не чемоданом, а дровами, — поправил я.

— Как понять?

— Понимать надо буквально. На старца обрушился штабель дров, когда он попытался выкопать под ним ямку.

— Сдалась ему эта ямка, — Баженов взял из кепки кисть винограда.

— Сдалась.

— Ты серьезно?

— Вообще да. Было такое мнение у старца, что семь лет назад зарыл он там некоторые вещички.

— Интересные вещички?

— Будто бы кадило золотое, панагии с драгоценными камнями. Мелочишка разная — типа царских золотых червонцев, колец, брошек, крестиков…

— И ты всему этому верил? — осторожно спросил Витек.

— И да и нет… Вполне возможно, что все это у старца от контузии.

— Трезво рассуждаешь, кладоискатель. Трезво. Между прочим, клады и в вашем городе есть.

— С меня довольно, — сказал я. — Ищи сам… А за чемодан тебе рожу набить надо.

Баженов обиделся:

— Спасибо, герой. Чемодан, он мой был. Кореша моего. Даже не кореша, а его тетки.

— Ладно, дело прошлое. Только впредь меня за придурка не принимай. Понял?

— Лучше некуда, — улыбнулся Витек. — Есть предложение пойти пообедать.

Я вздохнул и вывернул карманы пиджака.

— Мероприятие финансирую, — заверил Баженов.

В правом кармане была обширная дыра. Я сказал:

— Может, копеек двадцать завалилось под подкладку.

Запустил пальцы в дыру. Что это? Дрожь пошла у меня по телу. Вынимая руку, я уже догадался, но пока не смел верить. На моей ладони в пятне света, падающего из окна, лежал золотой с бриллиантом крестик Онисима.

Витек ошалело присвистнул.

Каким путем крестик Онисима попал ко мне в карман? Я сообразил сразу: вариант мог быть только один. Сам Онисим положил его тогда, ночью, когда уходил откапывать свой клад. Старец был уверен, что найдет сокровища. С ними он не собирался возвращаться в дом деда Антона. Может, в нем вдруг заговорила совесть, а может, справедливость, и он решил, что за наши совместные скитания, за штабеля дров, погруженные на подводы и машины, я заслуживаю вознаграждения. И тогда он великодушно опустил свою единственную дорогую вещь в карман моего пиджака.

Я поднял крестик. А Витек встал с дивана, и мы молча смотрели, как играют золото и бриллиант на моей вспотевшей ладони.

— Это деньги, — сказал Витек. — Если с умом продать, солидные деньги.

— Может, я не захочу продавать.

— А зачем он тебе? Не станешь же ты носить его на шее.

— Не стану, — согласился я.

— О чем разговор? Покупателя я беру на себя.

Глаза у Баженова блестели нехорошо — жадно. И коверкотовый костюм, и тонкая белая рубашка, сквозь которую просматривались линии матросской тельняшки, не придавали ему больше ни солидности, ни уверенности. Наоборот, суетливость и беспокойство присутствовали во всем его облике, как если бы он видел на дороге кошелек, но еще не знал, есть ли там деньги.

— Не приставай, — сказал я. — Мне нужно подумать.

— С пустыми-то карманами, — возразил он тяжело, словно давился слюной.

Я сжал ладонь и опустил руку в карман. Стоял так, не вынимая руки. Казалось, Баженов может ударить меня, избить, отнять крестик.

— Это память об Онисиме, — по тону