А. Никогда не пойму я твоего негодования. Что, собственно говоря, произошло плохого? Идея соединить наконец золотой запас русской классики с новоизобретенным способом доставки зрелищ массам давно носится в воздухе. Достоевский безоговорочно сильнее любого из проживающих нынче на Земле сценаристов, даже пусть его маленько обкорнали по части отвлеченных суждений. Герои-то все остались, текст-то звучит самый подлинный, и вообще – на сегодняшний день это самая подробная экранизация Достоевского. Фильм смотрели почти что всей страной, как когда-то «Семнадцать мгновений весны».

В библиотеках народ метет «Идиота» с полок, что, надо заметить, внушает некоторую тревогу. Кто их знает, эти массы, что они там вычитают. Вон в перестройку смели стотысячные тиражи Ницше и Шопенгауэра – полюбуйтесь теперь на новый русский мир. Твоя нелюбовь к этому невинному фильму меня просто смешит. Нельзя так серьезно, друг мой, относиться к искусству. Это всего лишь невроз, поскольку людям нужно не искусство, людям нужно личное счастье. Если их развлек этот «Идиот» вечерком, под чай или водочку, с перспективой совокупления ночью, то и слава Богу.

Б. Дело в том, что у меня другая, нежели у тебя, точка отсчета. Я всегда осмеливался судить, поскольку известная максима «Не судите, да не судимы будете, какой мерой будете мерить, такой возмерится и вам» меня нисколько не страшит. В ней нет запрещения суда. В ней предупреждение: вас будут судить тем же самым судом, каким вы судите других. Готовы ли вы к этому? Так вот я готов. Я, как это ни смешно и странно выговорить, служу истине. А истина говорит мне, что милосердие без справедливости никуда не годится. Итак, «Идиот» пришел в каждый дом. Ну, и что в этом такого уж светоносного? Когда-то это сверхъестественное сочинение обожгло мыслящий мир. Сейчас – перед нами поверхностный, вздорный, неглубокий фильм, который может вызвать интерес только у тех, кто не читал или читал очень давно роман Достоевского. Так, ретросериальчик с блудными красавицами и сумасшедшими генералами.

А. Да, конечно, режиссеру пришлось как-то приспособить Достоевского к интересам сериала, рассчитанного на простого зрителя. Совершенно невозможно было, к примеру, воплотить огромную исповедь Ипполита Терентьева, эту ментальную горячку, которая захватывает в чтении, но невозможна, надо полагать, на экране. Никакой самый распрекрасный актер не может сыграть бунт духа против природы. Это бунт самого Достоевского, это его высокая болезнь – потому что Достоевский суть огромный и больной дух, – болезнь, загримированная под некоего персонажа. Бортко действительно срезал определенные чрезмерности автора, кстати говоря, абсолютно ненужные обыкновенным людям.

Б. А вот не могли бы обыкновенные люди оставить Достоевского в покое, который он, надо заметить, всею мученической жизнью своей заслужил? Великий дух, известный нам как Федор Достоевский, немало выстрадал на этом свете – наверное, именно он был Иовом. Это совершенно необыкновенный дух, занимающий исключительное положение в мироздании. Только ему позволено спорить с Творцом о Творении. Только он способен был пронзить собой всю христианскую историю и переплавить всю известную реальность в изумительные образы уже не человеческой яркости и силы. Достоевский весь – исключителен, чрезмерен, несоизмерим ни с кем в литературе. Каким же образом можно его причесать, пригладить, приспособить к нуждам трудящихся? Да только одним – наипошлейшим. Вот ты говоришь, что исповедь Ипполита невозможно сыграть. Это значит одно – ее и не нужно играть. Не нужно брать смазливого бесцветного актера, который даже не знает, что такое чахоточный кашель (потому что это особенный кашель), – и кашляет, как при средней тяжести простуде. Вот тебе и разница между великим и посредственным – где у Достоевского чахотка, там у Бортко простуда.

А. Конечно, у Достоевского все доведено до крайности. Поэтому умные люди и советовали употреблять его малыми дозами. Скажем, Томас Манн написал статью под заглавием «Достоевский – но в меру». Этот большой и несколько лукавый друг человечества предупреждал, что в бунтарстве Достоевского кроется масса ментальных опасностей, которые всегда могут превратиться в реальные. Да, в общем, так и произошло. Поэтому сериал «Идиот» можно счесть этаким умеренно-безопасным Достоевским. Князь Мышкин, собственно, – великий трагический мираж, обольщение, фантом. Дух без природы, Христос без солнца, призрак без воплощения. Он говорит о любви, которую не может сделать. Он обещает несбыточное и мечтает создать такой же призрачный рай, правда, совершенно неясно, откуда в этом раю возьмутся дети. Неужели ты хотел бы, чтобы этот призрак воплотился в наши дни и обольстил мир? Чтобы он поманил в никуда и закрыл собой солнце, природу, чудесную земную любовь? Да, сейчас у нас нет актера, который мог бы осуществить этот фантом во всей его опасно-чарующей красе. Но Евгений Миронов сыграл все-таки на пределе возможностей и местами очень интересно. Во всяком случае, этот Мышкин действительно – опасный призрак. Я знаю твою трактовку судьбы Евгения Миронова – что, дескать, он был назначен обществом исполнять обязанности великого актера и, не будучи таковым, теперь страдает под тяжким бременем ответственности. Но это все не так уж и плохо. Если человека назначают исполнять обязанности, он может со временем начать соответствовать занимаемой должности. Может, это вообще главная метафизика судьбы. Если помнишь, Владимира Путина тоже назначили исполнять обязанности президента, и вот постепенно, смотри, – он вроде бы начинает действительно становиться президентом. Так что и Миронов тоже растет, как говорится, над собой.

Б. Миронов может сколько угодно расти над собой, потому что расти ему некуда – там профессиональный потолок, об который будет биться эта бедная голова. Разговор короткий – нет актера на Мышкина, невозможна интерпретация «Идиота». Надо все-таки знать свои возможности, и если тебе, к примеру, предлагают сыграть Ивана Карамазова, надо вежливо, но твердо отказаться – нет, не могу я играть Ивана Карамазова, нет силушек. А не браться сыграть невозможное в надежде – это я фантазирую – на то, что Олег Меньшиков обзавидуется. (Поскольку это меньшиковская роль.)

А. Но князь Мышкин – никак не меньшиковская роль.

Б. Разумеется. По внешним параметрам Евгений Миронов совпадает с описанием Достоевского.

А. Очень даже совпадает! Приятное русское лицо. Глаза большие, светлые, речь легкая, торопливая. Какая-то фантомность, бесплотность ощущается. Есть излучение обаяния, желания нравиться, угодить, сделать приятное, милое. Не может выносить злобу, раздражение, боится раздора.

Б. Ты, случаем, не Хлестакова сейчас описываешь? Потому что для князя Мышкина всего этого маловато. Потому что в Князе сияет лучик небесной гармонии – трагической, оторванной от земли, потерянной и обреченной, – но именно небесной. Это и зачаровало всех обитателей романа, это зачаровало и многих читающих жителей Земли. Чем он всех обольстил, чем пленил, сразу, с первого появления? Отчего угрюмый Рогожин немедленно рассказал ему свою жизнь прямо в вагоне, отчего, посмотрев в его глаза, генерал Епанчин, не собиравшийся с ним и минуты разговаривать, тотчас переменил решение и в один миг они стали друзьями? В фильме это никак не понятно. Смотрит на тебя милый молодой человек, как бедная овечка. Значит, все дело в том, что генерал – очень добрый человек и пожалел его. Ну, Олегу Басилашвили только скомандуй, что сегодня мы играем доброго генерала. Дело не в том, что генерал Епанчин добр, а в том, что людей пронзает один взгляд небесного Князя. Когда Мышкина играли Юрий Яковлев и Иннокентий Смоктуновский, таких вопросов не возникало. В них сверкала красота – у Яковлева душевная, у Смоктуновского духовная. Нет в Миронове этого! Он не пронзает, а подстраивается, угождает, хочет всегда и всем нравиться. «Полюбите меня – я хороший» – вот что сияет в его круглых напряженных глазах, точно высматривающих, кого бы еще приручить, очаровать и, собственно, надуть…