Я, как всегда, забрался в дальний угол и сел на полу, положив подбородок на колени. Вряд ли они меня замечали – серая тень на серой стене.

– В Норвегии я слышал одну историю, – неторопливо начал Пер Нутти. – Четыре года назад… да, четыре, в тысяча восемьсот сорок восьмом, Антин Пиети и Маттис Сийкавуопио пришли проповедовать Пробуждение норвежским саамам. На зимней ярмарке в Шиботне вышли на площадь и начали говорить – под звон кошельков и бутылок с перегонным. Их, конечно, подняли на смех. Никто и слушать не пожелал. В отчаянии они двинулись к побережью и там встретили двух рыбаков, Монса Монсона и Ханса Хейскала. Именно там, между бушующим морем и смертельно опасными отвесными скалами, эти двое пришли к истинной вере – первые в том краю, кто поверил в возможность духового обновления. Соседи и знакомые от них отвернулись, встречали насмешками и угрозами. Никто не желал их слушать.

И вот однажды в море их застал шторм. Монсон и Хейскала побросали снасти и попытались выгрести к берегу, но ветер отгонял их назад, лодка трещала под ударами волн, и они уже приготовились к неизбежной смерти в ледяной могиле моря. Тогда они взялись за руки так, что ладони онемели, и начали молиться.

И произошло чудо – их лодку вынесло на берег. Мокрые и промерзшие, они постучались в одинокую хижину, там их встретили, согрели и накормили, не переставая дивиться их чудесному спасению. И только потом, у пылающей печи, они рассказали хозяевам, что их спасли молитва и непреклонная вера. Их рассказ, их спокойная убежденность, что по-другому и быть не могло, произвели на хозяев огромное впечатление. Подумать только – эти двое чудом вырвались из лап смерти, но души их преисполнены покоем и благодарностью Спасителю!

Уверовала вся семья, и это-то и стало началом великого пробуждения в Люнгене.

– Благодарение Богу, – пробормотал прост.

– Антин Пиети, несомненно, великий проповедник.

Глаза проста весело блеснули.

– Вы же все слышали Антина Пиети? Знаете, как он ведет народ к истинной вере? А я вам скажу. Он говорит очень медленно.

– Да… не быстро, – согласился Нутти.

– Медленно и долго, – улыбнулся прост. – Часами. За это время можно обратить в истинную веру скалу или большое озеро. Ну, не большое… средних размеров.

Все засмеялись. Мне показалось, никого не задело, что прост вышучивает единоверцев.

– А я – наоборот, – Юхани никак не мог унять смех, – я успел бы прочитать проповедь птицам и бабочкам.

– А мне не дает покоя вот что… – Пер Нутти состроил серьезную гримасу. – Придет час, явится в наши края Иисус – что мы с комарами-то делать будем? Зажрут ведь Спасителя!

Было очень приятно и весело смотреть, как эти известные всему краю люди подтрунивают друг над другом. Только Пекка оставался серьезным. Нет, иногда он, конечно, улыбался, но лицо напоминало чеканку по меди, даже улыбка его не меняла.

Вечер перешел в ночь, а они никак не могли оторваться от разговора. Говорили очень тихо, чтобы не перебудить большое семейство, и голоса их жужжали, как рой мух. Вспоминали знакомых, друзей, вновь обращенных, обсуждали, как преодолеть разногласия, грозящие расколоть движение. Я сидел в своем углу и сонно улыбался, а они, как мне кажется, и вовсе обо мне забыли. Мне было очень хорошо, я чувствовал себя совсем как ребенок, прислушивающийся к спокойному и уверенному голосу отца. Ребенок, знающий, где искать защиту.

Так я и уснул, прислонившись к большому книжному шкафу, вдохновленный мудрыми словами и с благословенной шишкой на лбу.

32

Мне было очень радостно видеть, как изменилось настроение учителя. Мрак, одолевавший его, рассеялся, он словно хлебнул из живительного источника, просто-напросто повеселел. Нет, не повеселел. Утешился. Утешился и успокоился. Духом прост был крепче других, поэтому очень горько было смотреть, как с каждым днем все больше сгибается его спина, как опускаются плечи. Будто он несет непосильную ношу.

Но вот появились друзья и единомышленники и подхватили этот груз. И настроение поднялось. Как четыре дотлевающих полена – их сложили вместе, и они снова вспыхнули ярким, согревающим огнем.

Четыре апостола. Они похожи на четырех апостолов, думал я. Четыре евангелиста. Четыре рыцаря в святом бою.

– Ты сидел там, в углу, как приклеенный и слушал, – сказал прост, когда мы наутро спустились к реке.

– Я учусь. Все время учусь.

– Да, верно. Ты выучиваешь все, что я показываю. А как дела с готическим шрифтом?

– Уже читаю и готический.

– Вот видишь, Юсси, вот видишь… И все же самое трудное – научиться хорошо говорить.

– Да уж…

– Думаю, трудности связаны в первую очередь с голосом. С природой голоса. Голос идет изнутри, он возникает в глубине груди, поднимается из легких и выходит наружу через гортань, как облачко мельчайших капелек слюны.

Он тут же рукой обрисовал возникшее у его рта облачко слюны, показал его форму, показал, как оно рассеивается и исчезает.

– Мы стесняемся всего, что покидает наше тело, – объяснил прост. – Все мы должны избавляться от отходов, но делать это принято в одиночестве. Не публично. В отхожем месте мы хотим избежать посторонних глаз и ушей. Знаешь ли, в Хернёсанде сортиры даже запирали на специальный латунный крючок, будто испражнения профессуры заключали в себе некий постыдный секрет. Но говорить-то они умели и любили! Иногда я думаю, школы для того и созданы, чтобы избавить человека от ложного стыда за свою речь.

– Хуже, когда много слушателей, – вставил я.

– Вот потому-то ты и должен практиковаться в одиночестве! Вот, смотри, – река. Что бы тебе хотелось сказать реке?

Он что, шутит? Я посмотрел на широкую спокойную реку. В ней отражались бледно-голубое небо и легкие белые облака. Где-то вдали ревели пороги.

– Сказать?

– Именно сказать. Одних мыслей недостаточно. Мысли, которые ты не облек в слова, может, и порадуют тебя на секунду, но они превращаются в кашу, и уже в следующий миг ты их забываешь. Только когда ты их произнес, придал им форму, ты можешь понять их значение и их ценность.

– Но можно же записать?

– Да, но для этого требуется важное условие: чтобы тот, к кому ты обращаешь свои мысли, умел читать. Итак, река… что бы ты хотел сказать этой реке? Посмотри, она даже поморщилась от нетерпения.

И в самом деле – пролетевший ветерок взъерошил водную гладь, и отражение облаков исчезло. Прост, не добавив ни слова, повернулся и пошел к дому. Я остался один, но подождал еще немного, пока не убедился, что никто, кроме реки, не может меня слышать.

– Väylä, – сказал я тихо. И повторил погромче: – Река!

Прозвучало странно и глупо. Я еще раз огляделся по сторонам – никого.

– Знаешь ли ты, река, какой самый большой грех? Самый большой грех, который человек может совершить, – не любить своих детей.