– Точно, он, – Сохатый ухмыльнулся, – Хорек.

– Хо-рек, – медленно, почти беззвучно повторил его собеседник, – ты что… неужто? В самом деле живой?

– Как бы и нас не пережил. В скиту у староверов обретался. А теперь… – короткая пауза, – теперь – у меня.

Молодец уставился на него тяжело и пристально, будто тщился разглядеть тайные мысли. Может, что и разглядел.

– Это правда? Ты точно не врешь?

– Врать нам ни к чему.

– Ладно. Если так, хорошо. Очень славно… – «Держись теперь, Гордеев», – едва не сказал он вслух. – Ну и что ты за него хочешь?

Сохатый пожал плечами.

– Не крути! Ясно же, что за так не отдашь!

– Что значит «за так»? Дело у меня с вами общее… – Молодец поморщился; Сохатый невозмутимо продолжал: – Управляющего мне отдайте, и всех делов.

– Что?..

– Я к тому, – терпеливо пояснил Сохатый, – что как бы не подстрелил его кто ненароком в заварушке-то. Так чтоб этого не было. Я с ним сам разберусь.

– Ах, вон что. Ну…

– Не «ну», а чтоб так и было. И еще…

Сохатый замялся. Не хотелось говорить, но надо. Впереди и впрямь – кровь, нельзя пускать на самотек.

– Еще – девку… – поморщился, заметив насмешливую улыбку собеседника. Надо же, наш медведь лесной, оказывается, девушник! – Девку, – повторил коротко и жестко, и улыбка погасла. – Верой зовут, у этой… столичной барышни в горничных. Она мне нужна, так вот чтоб никто из ваших людишек ее не обидел.

– У меня, – тихо ответил молодец, – как ты выразился, людишек никаких нет. А те, что есть, никого не режут. Вот твои – другое дело. Так что сам заботься и об управляющем, и о горничной. А за меня – будь спокоен.

Наступило молчание. Они смотрели друг на друга уже без напряжения и тем паче – без враждебности. Мысли читать не пытались. К чему? Они и так друг о друге очень много знали.

Любой план хорош тщательностью и последовательностью исполнения. Выигрывает в конечном счете не тот, кто смелее, ловчее или даже умнее. Горячность и натиск хороши только в лобовой атаке, если по книгам судить. Да и в той – хороши ли? Вон граф Толстой войну вовсе по-другому описывает. А в обычной жизни – как на охоте. Добыча достается тому, кто все правильно продумал, сделал последовательно и тщательно и достаточно терпения имел, чтобы, где нужно, переждать. Вон как маман… Это ж сколько лет она свои расчеты вела, страшно подумать!.. И главное – ни одной мелочи не упустить. Мелочи как раз самые блестящие планы и губят…

Таким приблизительно образом размышлял Николаша Полушкин, дожидаясь в условленном распадке своего приятеля – Петрушу Гордеева. Собаки дремали, свернувшись клубочками прямо на усыпанном хвоей снегу, прикрыв носы концами пушистых хвостов. Глубокие синие тени пересекали распадок с юга на север. Серые мочала лишайников на южных сторонах деревьев были слегка влажными – один из первых признаков того, что солнце пригревает и зима обернулась лицом к весне. Петруша, как всегда, опаздывал, хотя и носил в кармане дорогой брегет – подарок отца на совершеннолетие. Сам Николаша в часах не нуждался, ибо имел безукоризненное чувство времени и в любое время суток, даже будучи только что разбуженным, умел определять его с точностью до пяти минут. В результате этой особенности Николаша никогда и никуда не опаздывал, за исключением, разумеется, тех случаев, когда хотел что-то этим самым опозданием продемонстрировать.

Соболь широкой грудью выломился сквозь кусты с какой-то неожиданной стороны, словно младший Гордеев ехал не из города, а откуда-то еще.

– Прости, братец, опоздал, – сконфуженно сказал Петя, после того как привязал коня, достал из кармана брегет на серебряной цепи и глянул на циферблат.

– Нет бы раньше свериться… – пробурчал Николаша, вполне, впрочем, беззлобно. К опозданиям приятеля он привык много лет назад и всегда закладывал их в свои расчеты совместных с Петрушей действий.

– Ну что, двинули? – Петя потер сухие ладони, огладил льнуших к нему собак и как-то ощутимо подтянулся и прояснел глазами. Таковая метаморфоза случалась с ним всегда на время охоты. – Зайцы уж гуляют вовсю. Я по следам намедни смотрел…

– Погоди, – прервал Николаша. – Будут тебе зайцы. Прежде разговор есть.

– О чем же разговор? – удивился Петя. – И отчего здесь? Могли бы и дома покалякать. Под хорошее винишко да в тепле любой разговор лучше идет.

– Дома и у тебя, и у меня лишние уши имеются… Разговор непростой.

– Ну, я тебя, братец, слушаю… Не тяни уж. Не девку уговариваешь.

– С ними-то я, как ты знаешь, не тяну, – хохотнул Николаша.

При этом он выглядел смущенным, и тревога холодной и скользкой змейкой проползла у Пети промеж лопатками. Причина тревоги была проста – доселе Николаша никогда не смущался.

– Помнишь, ты осенью говорил про то, что отца твоего эскулапы, считай, к смерти приговорили…

– Говорил. И что ж с того? Батюшка, слава богу, как в Екатеринбург уезжал, в полном здравии и силе был. Может, доктора-то и ошиблись еще…

– А тебе, Петруша, никогда разве не хотелось, чтоб не ошиблись? Чтоб самому хозяином всего стать? А? Доколе ж можно, чтоб Иван Парфенович тебя на всех углах ничтожеством славил! Мне, право, обидно, я тебя лучше других знаю. Ты разве таков? Да у тебя, когда над тобой докуки нет, и глаз верный, и рука твердая, да и мозги – охо-хо как работать могут! – («Главное, не переборщить! – подумал Николаша. – Петька-то ведь и вправду не так уж глуп, откровенное вранье сразу вычислит. Значит, надо так, чтобы на правду похоже…») – А что ты их водкой заливаешь, так и то понять можно. Кому же захочется трезвым жить, если родной отец буквально голову поднять не дает…

– Ты к чему это говоришь, Николаша, я понять не могу. Чтоб я родному отцу смерти желал? Что ж, если у нас сейчас эдакий разговор пошел, признаюсь: бывало и такое. И ненавидел, и шептал в подушку: «Чтоб ты сдох нынче!» Но это, сам понимаешь, в запале великом да в грехе смертном. Я хоть в православного Бога-то не особенно верую, но все ж нутром чую – есть там что-то, что все наши грехи рассудит и по полочкам разложит. Никому и никуда от этого не уйти, будь ты христианин, или черной веры, или вовсе неверующий…

– Так это когда еще будет, Петруша, друг мой. – Николаша ласково приобнял приятеля, заглянул в глаза. – А живем-то мы сегодня, сейчас. И не грех ли тебе, молодому, здоровому, нынче себя губить? И все ради чего? Чтоб твой отец еще одну шкуру с рабочих или самоедов содрал и лишнюю тысячу рублей в кубышку положил? Или чтоб Марфа на ремонт очередной обители пожертвовала, странниц посытнее кормила? Тоже мне, нашел безгрешных…

– Да к чему ты меня склоняешь-то? – разозлился Петя. На высоких скулах выступили красные, неровные пятна. – Чтоб я для собственного освобождения отца в постели ножиком зарезал? А после?

– Да господь с тобой! – Николаша перекрестился с наигранным испугом. – Ничего я такого и близко в виду не имел!.. А вот, прошу, рассмотри для гипотезы только: если бы Иван Парфенович естественным порядком от сердечной болезни нынче скончался, то что бы было?