Камакин согласно закивал головой и, саркастически глядя на Тимура, добавил:

– Истинно так, батюшка. Все богатенькие галереи – дерьмо собачье.

– Верно, верно! – поддакнул Жеребов. – Сутенеры. На кой они нам. Я сам себе доктор и сам режиссер.

– Знаете что, – звенящим от напряжения голосом вдруг включился в дискуссию Тимур.

– Что, дорогой? – навострил уши Жеребов.

– Пошли вы на хер со своими нравоучениями.

– У-у-у! – дурашливо завыл Сотин. – Обидели мальчика.

Тимур отодвинул от себя так и не выпитую рюмку и встал.

– Можете пить в этом подвале паленую «конину» и воображать, что тонко чувствуете свет и композицию, можете обсасывать свои никому не нужные картины, но какого черта вы всю эту чушь рассказываете мне? Я знаю вас уже сто лет, и меня давно тошнит от вашего жалкого пафоса.

– Да брось ты, Амуров, – брезгливо скривился Камакин. – Тоже мне выискался Рафаэль. Тебя поманила богатая «свинка», так ты уже и хвост на друзей подымаешь? Ну ты и говно!

– Эй! Эй! – загудел Сотин. – Чего вы сцепились?.. Сменим тему…

– Что ты сказал?

– Ты прекрасно слышал, что я сказал, – с вызовом ответил Камакин. – Ты из такого же теста, как и мы, так что нечего тут белую кость разыгрывать. А может, бесишься, потому что твоя подружка тебя обскакала? Так зря, нам всем понравилось, я даже снял ее выступление на телефон, могу скачать…

– Да будет вам.

– А чего? Хороший ход! – не унимался Камакин. – Зачем рисовать с такими сиськами! К чему все эти мудреные сложности, свет, фактура, композиция, когда можно просто снять трусы и попрыгать перед зрителями…

Тимур не стал дослушивать. Вложив всю свою боль и ненависть в удар, он резко размахнулся и со всего маху припечатал Камакина в правую скулу. Стул, на котором вальяжно развалился Камакин, опрокинулся, и обидчик упал, задрав ноги. Бутылка коньяка подпрыгнула и опрокинулась, Жеребов закрыл лицо руками, все вокруг ахнули, после чего на какой-то миг в «Гиперборее» стало абсолютно тихо.

– Ты чего делаешь, гад! – изумленно воскликнул Сотин, подымаясь и отряхивая свои пропитавшиеся коньяком брюки. – Совсем взбесился?

Тимур не ответил. На помощь стонущему под столом Камакину поспешно бросились несколько друзей. Совместными усилиями художники подняли поверженного на ноги и, поддерживая его под локти, опасливо уставились на Тимура.

– Что с вами, Амуров? – затребовала ответа подоспевшая к месту событий седовласая хранительница «гиперборейского» очага, Вера Андреевна Штиль. – С какой это стати вы бросаетесь на друзей? Что за дикость?

– Он мне не друг.

– Вот как? С каких пор?

– Подите вы от меня со своими расспросами!

Уперев руки в бока, Вера Андреевна набрала полную грудь воздуха.

– Хам! Вот бы никогда не подумала. Подите вы сами отсюда и никогда больше не возвращайтесь! Надо же…

Окинув всех бешеным взглядом, Тимур оттолкнул ногой стул и развернулся, чтобы уйти, но тут его ухватила за плечо могучая лапа Сотина.

– Постой, братишка! Мы, конечно, не такие крутые и дороже двухсот рублей коньяк не покупаем, но ты нам испакостил вечер! Извиниться не хочешь?

Вместо ответа Тимур со всего маху толкнул здоровяка Сотина двумя руками в грудь, тот потерял равновесие и под общий возглас ужаса упал на стол. Ножки с хрустом подломились, посыпались рюмки, и, нелепо растопырив руки, Сотин с диким грохотом рухнул на пол.

– Не лезь ко мне! – заорал Тимур, хватая стул и поднимая его над головами изумленных художников. – Или я проломлю тебе голову!

– Идиот ненормальный, – испуганно прошептал кто-то в толпе. – Напился до чертиков…

Тимур опустил стул, толкнул плечом бледного Жеребова и покинул помещение.

– Грязный притон, – с ненавистью прошипел он себе под нос.

Все события последних трех дней, которые довели его до подобного бешенства, слились в одно простое и невероятно важное решение.

– «Ярость»? – спросил он сам у себя, выбираясь из подвала на улицу. – А почему бы и нет!

Быстрым шагом он пошел по улице. Прохладный воздух ночи постепенно остудил его голову, Тимур стал оглядываться и вдруг осознал, что впервые за эти дни улыбается. Мимо проносились машины, по тротуарам шла веселая молодежь. Проскочив отрезок Невского от Литейного до Маяковской, Тимур свернул на улицу, ведущую к «Свинье», и от неожиданности остановился. Улица освещалась красными всполохами пожарных машин. Мимо с воем пронеслась карета «скорой помощи». Перед галерей стояло оцепление из милиции, бегали пожарные, а из окон самой галереи валил черный дым.

Был почти час ночи, когда шумная компания американцев решила вернуться в «Гранд-отель» и, громко разговаривая, стала собирать свои вещи. За ту пару часов, что они провели в мастерской Близнецов, водитель дважды съездил в магазин, и каждый раз он возвращался на Каменный остров с внушительным запасом вин и коробкой горячего фастфуда. В результате стихийно возникшей вечеринки чопорные музейщики так развеселились, что господа «сняли галстуки», дамы отбросили официальный тон, все демократично попивали из пластмассовых стаканчиков и, разбившись на группки, непринужденно общались друг с другом. Руф Кински, с лица которой теперь не сходила счастливая улыбка, пребывала в прекраснейшем настроении. Она не отходила от Близнецов, собственноручно показала сайт своей галереи, горячо говорила о ждущем их успехе, а в конце вечера подарила целую стопку каталогов и долго поясняла, кто есть кто в этих прекрасных изданиях. Для того, чтобы ее понимали коллеги, Руф говорила по-английски, Микимаус нудным голосом переводил, художники доверчиво слушали, улыбались и млели, а лысая Анжела Мак Квин беспрерывно фотографировала их трогательно-растерянные лица. Таким образом, атмосфера в особняке сложилась самая умиротворяющая. Странный и эмоциональный демарш русского галериста по понятным соображениям никто не вспоминал – «бизнес есть бизнес», но по общему веселью, царившему в стане кураторов, было ясно – заокеанские гости ничуть не обескуражены, и даже напротив, чрезвычайно довольны одержанной победой.

Когда наконец дамы разыскали свои сумочки, а мужчины пиджаки и записные книжки, гости, громко смеясь, вышли на улицу. Прекрасная летняя ночь волшебным образом зачаровала захмелевших иностранцев. Высоко-высоко, в черной пустоте северного неба, над электрическим сиянием спящего Петербурга, безмятежно мерцали ослепительные звезды. Напоенный близостью Невы, воздух благоухал ночной свежестью и, казалось, был соткан из тончайших запахов полевых трав, в густых кустах цветущей сирени заливисто пел соловей, и где-то совсем рядом в ночной тишине парка как-то особенно трогательно, будто в деревне, лаяли собаки.

Пока, залюбовавшиеся непривычными для шумного города красотами, кураторы докуривали свои сигары, Микимаус улучил минуту, взял самого трезвого из братьев под локоть и шепнул на прощанье: