Я получил деньги, обналичил все, снял деньги с банковских счетов, закрыл кредитные карточки.

Перед тем как покинуть Аризону, я позвонил моему другу Брюсу, работающему в «Стриблинге», и попросил позвонить нашему общему бухгалтеру и адвокату с тем, чтобы передать мои апартаменты одному из них, за наличные, быстро. Никаких закладов у меня не было. Я не знаю, кто владеет моей бывшей квартирой сейчас, когда я сижу в ней. Но чьей бы собственностью она ни была, я сижу в ней с миллионом сотенными вместо одной бумажки.

— Позвоню, — сказал я Брюсу. — Объяснить ничего не могу.

Я позвонил Мишель.

— Позвоню. Объяснить ничего не могу.

Миллион сотенными — куча денег. Я позвонил бухгалтеру и попросил его перевести деньги в Милан на счет Джульетты.

— Позвоню. Объяснить ничего не могу.

Я позвонил Джульетте и назвал ей номер перевода.

— Позвоню. Объяснить ничего не могу.

Если уж я умру, то пусть лучше деньги достанутся ей. Я заказываю пиццу и слушаю сонату Баха для виолончели.

Я ем пиццу и слушаю «Роллинг стоунз».

Оглядываюсь.

Господи, моя библиотека! Столько прекрасных книг.

Куплю новые.

На кладбище нет ламп для чтения.

Господи, все! Столько привычных, нежно любимых хреновин. Столько нежно любимых, мать их, знакомых.

О черт!

О Боже!

Пожалуйста, помоги мне.

Я дремлю. Просыпаюсь. Свет какой-то странный. Вечер или утро?

Сумка собрана.

Через несколько часов у меня встреча с Луи, Левшой и Джо Блэком.

Я включаю на полную катушку «Jumpin' Jack Flash». Готовлю кофе. Принимаю валиум, горячую ванну, бреюсь.

Этот халат прослужил мне целых гребаных двадцать лет.

Левша оружие никогда не носит.

Я выключаю музыку.

У Джо Блэка пистолет, возможно, в ящике стола.

Я оглядываюсь. Слезы на глазах.

Остается Луи. Тот, кто отправляет людей в мир теней.

Я принимаю еще одну таблетку валиума.

Я достаю из ящика пистолет.

Когда дела привели его в Венецию в следующий раз, визит к старику оказался по необходимости коротким.

Откровенно и с легкостью рассказал он о том, что предал тщеславие юности морю, и о дыхании, вошедшем в него на берегу.

Старик выразил понимание и одобрение.

— Все слова, — сказал он, — рождены стремлением выразить себя и жаждой общения. Каждый звук, каждый элемент каждого древнего алфавита, от которого произошли все другие алфавиты, имеет, как мы видели, собственную божественную, священную ценность. Чем древнее язык, тем выше, могущественнее эта ценность, эта таинственная значимость. Так, латинский язык обладает неизмеримой точностью для передачи величайших тонкостей и различий и четких афоризмов и фраз, но его начальные, исходные элементы сами по себе слабее таких же элементов более древнего еврейского языка. Именно понимание этих сил, как я думаю, и привело тебя ко мне.

Но поразмысли вот о чем: первый звук первой буквы древнееврейского языка, ah, с которого начинается aleph, есть звук вздоха.

То же самое можно сказать и о первой букве греческого языка, alpha, с которой открывается этот алфавит. Примеры можно продолжать. Первая буква латинского алфавита, ah, — это ее, alpha, ребенок. А потом наши разговорные, простонародные языки, на которых говорят в Италии, Франции и так далее.

Все начинается со вздоха, с ah, от которого пошли все слова и все языки, и все попытки выразить невыразимое.

Дуновение, дыхание, душа.

— А-ура, а-нума. Вступить в эту область, познать и испытать божественность невыразимого означает вступить в ту божественность, к которой тщетно стремятся все слова.

— Как гласит ваше Евангелие: «В начале было Слово». И это слово, сверхъестественное и ex nihilo, не имело звука, и вся та вечность, за которую цепляется человек, — он медленно выдохнул, и звук получился похожим на вздох ветра, о котором он говорил, — есть лишь эхо того Слова, а может, и весь Бог этой жизни, постичь которого дано человеку среди мешанины всех слов.

Pahrola primah, pahrolah ultimah.

Trinitah.

Ahurah.

Ahnimah.

Spirah.

Sospirah.

Divinitah.

Poetriah.

Beatah.

Vitah. Nostrah vitah.

Sacrah.

Stellah.

Ahstronomiah.

Ahstrologiah.

Он произносил каждое слово, заканчивая его медленным, прекрасным выдохом, как бы иллюстрируя подобный дуновению вздох Слова, ex nihilo et ad nihilo.

— В Библии, как мы видели, ничего не говорится о религии, но много говорится о спасении и проклятии. В этом стихе лежит истина, apricus и secretus, того и другого. По этой причине церковь, та самая мирская церковь, публичный дом иерархов, несущий имя Иисуса Христа, соскребла эту истину с пергамента Писания: если одна-единственная церковь есть та, что внутри, то зачем нужна другая, снаружи, если не за тем, чтобы обслуживать тех, кто превратил ее в доходное дело.

Многое соединяется и сходится. Снова и снова прихожу я к мысли, что во всех рассуждениях ученых мужей, будь то евреи или христиане, о природе, неоднородности и доктринах религии, само это слово невозможно обнаружить ни в Библии, ни в книгах, приложенных к ней христианством. Нигде, от Книги Бытия до Откровения.

То, что мы называем религией, есть искажение языческого представления о religio, чем в латинском языке обозначается священное место или священный предмет. Лишь тогда, когда мы пользуемся этим словом для названия того священного, что находится внутри нас, мы пользуемся им правильно, а все иное — язычество. Мы также можем справедливо употребить его в отношении Вселенной и Космоса, как и каждого элемента и атома оных, потому как, будучи Божьим творением, все священно. Но употреблять это слово применительно к тому, что создано человеком, значит входить в языческое заблуждение.

Поэтому нужно отказаться от языческого разделения религии на новую и старую, на христиан и иудеев. Существует только одна религия, она внутри нас, и она окружает нас: священность всего сущего и дара дыхания, позволяющего нам жить, давать и быть частью сущего.

Вот так.

Старик снова неторопливо кивнул и снова в положенное время слова пришли к нему.

— Еврей по имени Иешуа, самопровозглашенный Мессия, почитаемый в качестве такового неевреями.

Что до красоты слов, приписываемых ему, то в этом сомнений нет. В отношении же приписываемых ему так называемых чудес скажу так: я считаю их либо сочиненной легендой ложью, либо халдейским искусством. Разве станет Бог или святой человек устраивать фокусы на свадебном пиру или поднимать человека из мертвых, чтобы тот испытал заново муки гниения? Это не Божье дело, это не дело святого.