Терлецкий, назвавший аргументы студентов демагогией[352]. Но все это были пустяки. Куда хуже, что книжное издание «Магелланова облака» задержалось почти на год: один из внутренних рецензентов, химик, угадал, что под механоэвристикой Лем зашифровал «буржуазную лженауку» кибернетику[353]. А это был приговор произведению. В редколлегию даже ездил знакомый Лема по научному лекторию Ягеллонского университета Ежи Врублевский, декан юрфака Лодзинского университета, защищавший книгу во всеоружии юридических аргументов[354]. Между тем «Магелланово облако» понравилось даже антикоммунисту Щепаньскому, который записал в дневнике: «Очень хорошо, лучше „Неутраченного времени“ и более реалистично. Первая оптимистическая утопия, которая не раздражает и не вызывает стыда. И так все ярко, так пространственно»[355]. А вот жене Барбаре роман не понравился, но она не стала выражать своего мнения, видя, с каким запалом работает супруг[356].

Лем приобрел вес. Бывший член редколлегии «Тыгодника повшехного» Стефан Киселевский, носившийся тогда с идеей создать журнал «независимых интеллектуалов», предложил ему сотрудничество. Однако инициатива не получила одобрения партийной верхушки и сошла на нет[357]. А Лем возомнил себя маститым автором и в ноябре разразился на страницах «Жиче литерацке» большой статьей «О писательском искусстве», в которой поделился своими соображениями о том, как делать произведение убедительным. Самое интересное в этом тексте, пожалуй, то, что Лем впервые публично признался в преклонении перед Достоевским, причем особенно выделил «Бесов» – и это в то время, когда произведения русского классика все еще отсутствовали в программе советской школы как реакционные, а уж «Бесы» и вовсе считались пасквилем на революцию. Ну и немаловажно отметить, что в качестве иллюстрации к статье была использована совместная фотография Чехова и Горького, а вовсе не кого-то из польских авторов (реверанс в сторону Москвы)[358]. Действительно, в Леме сочетались острота восприятия и наивность, эрудиция и вера в идеологию. В один год он мог написать провластную агитку и крамолу про кибернетику, облить елеем социализм и признаться в любви к творчеству Достоевского.

В 1954 году он заключил договор о публикации «Астронавтов» в ГДР и начал писать большую научно-философскую работу «Диалоги» (все про ту же кибернетику, вспоминая свои интеллектуальные игры в научном лектории с филологом Стефаном Освецимским[359]). А еще переехал на улицу Бонеровскую, в импозантный многоквартирный дом старой постройки, куда перевез мать и жену[360]. Правда, получить отдельную квартиру ему не удалось, ведь жилье на Силезской Лемы делили с Колодзеями, они же получили по обмену и половину квартиры (две комнаты) в доме на Бонеровской. Ужиться со свекровью Барбаре не удалось – очень скоро по ее настоянию Лем приобрел один из новопостроенных домиков на южной окраине Кракова, для чего взял кредит в 120 000 злотых. Огромная сумма! При этом дом оказался еще и непригоден к проживанию: там была худая крыша, а в подвале стояла вода. Доведение его до ума заняло целых четыре года.

Немаловажной причиной переезда был плохой воздух в Кракове из-за того самого комбината в Нове Хуте, о котором писал Важик в «Поэме для взрослых». Но в этом плане надежды не сбылись, так как одновременно с переездом в отремонтированный дом увеличила мощности и находившаяся неподалеку фабрика соды «Сольвей», которая загрязняла воду и атмосферу. Кашель и одышка на долгие годы стали спутниками Лемов[361].

Для закрепления статуса успешного писателя полагалось вступить в партию, но этого Лем никогда так и не сделал. Более того, он не принимал участия и в инициированных властями мероприятиях, даже тех, которые отвечали его убеждениям. Например, его подписи нет под заявлением краковских писателей по делу местной курии. Можно лишь предполагать, что он поступил так, не желая портить отношений со Щепаньским и с женой Барбарой (тем более что теща спустя четыре года купила супругам автомобиль – восточногерманский Р70![362]), но отказ тоже был чреват неприятностями. При этом у антикоммунистически настроенной жены, как ни странно, имелись в партии связи: журналист, преподаватель краковской Школы драмы Адам Полевка, член Компартии с 1932 года и депутат послевоенного Сейма, во время оккупации скрывался на хуторе у отца Барбары Лесьняк. В сентябре 1953 года, памятуя об этом, Полевка выдал Барбаре свидетельство для комиссии по трудоустройству, подтверждавшее, что ее муж состоит в СПЛ и для плодотворной работы ему необходимо оставаться в Кракове[363]. Другой причиной нежелания вступать в партию могла быть боязнь раскрытия подробностей своей жизни во Львове, ведь Лему пришлось бы заполнять анкету, да и собрания парторганизаций в то время, как было сказано выше, смахивали на публичные исповеди.

В 1955 году Лем поместил в «Жиче литерацке» две статьи о ядерном оружии и текст о грядущем освоении космоса, причем этот последний редколлегия не без ехидства сопроводила изображением Дон Кихота[364]. Осенью в краковском издательстве Wydawnictwo Literackie («Выдавництво литерацке»/«Литературное издательство») наконец-то вышла его многострадальная трилогия об оккупации. Лем до последнего момента не знал, как ее назвать: в мае появилось сообщение, что произведение будет носить название «Контрапункт»[365]. Но в итоге оно вышло под заголовком «Неутраченное время». Тогда же «Пшекруй» напечатал шуточную пьесу «Существуете ли вы, мистер Джонс?» – фантастическую версию древнегреческого парадокса о корабле Тесея. Уже в июне 1956 года ее перепечатали в восточногерманском Junge Welt, а два рассказа – «Путешествие двадцать второе» и «ЭДИП» (под названием «ЭСИД») – появились в советской печати: в журналах «Юность» и «Смена» соответственно. Причем «Путешествие» перевела дочь Ванды Василевской! Это было уже твердое признание: Лем – свой. А значит, может себе позволить больше. И Лем позволил: когда его попросили поделиться секретами мастерства, он написал язвительный фельетон о нехватке писчей бумаги в магазинах и поведал об ухищрениях, на которые вынужден идти литератор, чтобы решить проблему[366]. Казалось бы, технический вопрос, но Лем атаковал не просто бюрократическую машину, а всю централизованную систему распределения товаров – спустя девять лет именно вопрос недостатка бумаги вызовет коллективное письмо протеста польских ученых и писателей. Лему пока все сошло с рук. Он метил все более высоко и, кажется, почувствовал вкус к поучениям: в ноябре 1955 года на страницах «Новы культуры» увидела свет его статья «О современных темах в прозе» (именно ее критиковал Щепаньский в дневнике). Статья, очевидно, задумывалась как манифест и заняла весь газетный разворот. При этом, как и в столь же масштабном тексте о писательском искусстве, никаких открытий Лем миру не предъявил – статья идеально вписывалась в курс на корректировку соцреализма в духе правды жизни. Например, Лем призывал не умалчивать о