И сейчас вот, едва увидев бидон с бензином, едва вдохнув запах, Касьянин сразу подумал о том, что его можно использовать. Бензин — это тоже оружие, как и пистолет, гвоздодер или стальной тросик, намотанный на обрубок бревна. Все могло быть пущено в ход, могло или спасти его, или окончательно угробить. Касьянин полез в старый кухонный шкафчик, выставленный на балкон, и долго копался там, сам не зная, что ищет. Руки бесцельно перебирали шампуры, запыленные гантели, лыжные крепления, которые он свинтил, прежде чем выбросить лыжи, сломанные на крутых горках ближнего леса. И, наконец, под руки попала электрическая трехсотваттная лампочка, старая, запыленная, вдобавок еще и перегоревшая. Почему он не выбросил ее, что вынуждало его хранить эту перегоревшую лампочку с разболтанным цоколем? Касьянин осмотрел лампу со всех сторон, почему-то прикинул ее емкость. И решил, что в ней, по всей видимости, не менее литра.

Этот вывод понравился ему.

Покрутив ржавый цоколь, Касьянин сорвал его со стеклянной колбы. Потом нашел кривой гвоздь и сунул его в стеклянную дыру. Тонкая стеклянная трубочка уходила в глубь лампочки и заканчивалась проводками со спиралькой. Чуть надавив на гвоздь, Касьянин надломил трубочку и вынул ее из лампы.

Теперь в его руках была просто колба из тонкого стекла, которая могла расколоться при одном неосторожном движении.

— Так, — пробормотал Касьянин, удовлетворенно осматривая колбу. — Так, — повторил он и повернулся к стоявшему в углу бидону. И, наверное, только сейчас ему самому стал ясен собственный замысел.

На кухне он нашел небольшую воронку из желтой пластмассы и, вернувшись на балкон, осторожно наполнил колбу бензином, заткнул отверстие клочком газеты, стараясь поглубже протолкнуть бумажный комочек в трубочку. Найдя тюбик какого-то клея, Касьянин залил им газетный пыж.

Поставив стеклянную колбу с бензином в самую глубину шкафчика, Касьянин загородил ее старой кастрюлей.

— Авось, — пробормотал он про себя. — Авось сгодится.

— Мы готовы, — сказала Марина, едва Касьянин вошел с балкона в комнату. — Хоть сейчас. Хоть навсегда.

— Это хорошо, — Касьянин опустился в кресло, окинул взглядом комнату.

Словно прощаясь со всем, что здесь было, с той жизнью, которую здесь прожил.

Телевизор, диван, люстра, письменный стол, палас на полу... Все это пришлось покупать из последних сил, на последние деньги, часто не столько по необходимости, сколько из неугасающего желания Марины не отставать от соседей. — А что это ты с бензином затеял? — спросила Марина. — С собой хочешь бидончик прихватить?

— Да, — ответил Касьянин и не стал продолжать, хотя видел, как мучительно хочется Марине узнать смысл его возни на балконе.

— Ну, а все-таки? Мне можно это знать?

— Отчего же... Тебе все можно, дорогая. Бензин я вылил в колбу из-под электрической лампочки... И заткнул пробкой.

— Это я видела, а что дальше?

— Представляешь, снова приходит банда Евладова, я с широкой улыбкой открываю им дверь и тут же бросаю бензиновую бомбу им под ноги! Каково! — воскликнул Касьянин.

— Они, наверное, удивятся?

— Конечно! Потому что я тут же, вслед за бомбой, и спичку... Вся площадка превращается в сплошной огонь, бандиты кричат жалобными голосами от ужаса и боли, а я тем временем спасаю свою поганую жизнь. А если удастся, то и твою тоже.

— После этого ты наверняка никого не спасешь! — сказала Марина таким тоном, будто услышала оскорбление. — После такой хохмы они попросту растерзают тебя в клочья! Размажут по стене! Сделают из тебя аппетитный бифштекс с кровью!

— она выкрикивала эти слова почти с наслаждением, будто ей доставляло удовольствие представлять бедного Касьянина во всех этих ужасных подробностях.

— Может быть, — легко согласился Касьянин. — Наверное, ты права, дорогая.

Я и раньше замечал в тебе провидческие способности, ты можешь иногда заглянуть в будущее, можешь. Правда, редко пользуешься своим даром, но он в тебе явно наличествует, — закончил Касьянин канцелярским оборотом и добился своего — именно это словечко «наличествует» привело Марину чуть ли не в бешенство.

Касьянин проследил взглядом за порывистой, нервной походкой Марины, посторонился, подтянул под себя ноги, пропуская жену, когда она проносилась мимо с очередной тряпкой. По лицу ее он научился безошибочно различать раздраженность, недовольство им, Касьяниным. Причина могла быть какой угодно.

Например, то, что он даже внешне мало соответствует ее представлениям о хорошем муже. Ей не нравились его рубашки, его пиджаки, его стрижка. Поначалу он пытался войти в тот образ, который бы ее устроил, но потом оставил это, поняв, что занятие это бесполезное, в чем-то недостойное, если не унизительное. Или ты принимаешь меня таким, каков я есть, или не принимай вовсе, решил Касьянин.

Он смотрел на нее, проносящуюся мимо, откидываясь на спинку кресла, чтобы она не наткнулась на его голову, подтягивал ноги на сиденье, чтобы не споткнулась о них, чувствовал себя лишним, громоздким, неприятным для нее и прощался, прощался. Где-то в самой глубине его души светилось маленькое пятнышко, теплый греющий комочек — Марина уезжала, а он оставался. Может быть, он задержится на день, на два, может быть, уедет в тот же день или случится так, что он и на месяц останется в городе, но предстоит разлука, и он был ей рад.

До сих пор, на четвертом уже десятке, Марина продолжала что-то доказывать себе, ему, окружающим, продолжала утверждаться этим трижды проклятым паласом, этими шторами, шлепанцами, в ее недрах до сих пор происходили непрекращающиеся разборки, гремели автоматные очереди, взрывались гранаты, гусеницы танков рвали на части ненавистных соседей и подруг, она сжигала огнеметами чьи-то успехи, победы, удачи, собственными руками разрывала недоступные ей наряды, проклинала и ненавидела страны, где побывали ее знакомые, она изводила эти страны наводнениями и землетрясениями, заваливала их снегом, устраивала лесные пожары, плодила террористов. И все эти страсти продолжали кипеть в ней изо дня в день, хотя на поверхность проступало только недовольство им, мужем, Касьяни-ным Ильей Николасвичем. И все это он понимал.

Если попытаться определить, какое самое сильное чувство испытывал он в эти мгновения, то это был не ужас перед бандой Евладова, это была тихая, почти незаметная радость по поводу неизбежного отъезда Марины.

Касьянин осторожно посмотрел на настенные часы, и Марина тут же перехватила его взгляд.

— Не страдай, не страдай! — бросила она, проносясь мимо, и Касьянин понял, что жена знает о его состоянии. — Скоро, совсем скоро уедем, дорогой!

— Это хорошо, — сказал Касьянин. Марина резко остановилась, обернулась к мужу, некоторое время смотрела на него с насмешливым изумлением, но, видимо, решив, что сегодня ей не удастся пробить касьянинскую невозмутимость, помчалась дальше.

А Касьянин, передохнув после своих бензиновых забот, снова пошел на балкон, разыскал за шкафом доску, гвозди, молоток и заколотил дыру, оставшуюся после евладовского выстрела в дверной глазок. Гвозди ему попались великоватые, они проходили не только сквозь доску, но и сквозь дверь, вылезая наружу какими-то злобными шипами. Касьянин вышел на площадку и загнул гвозди, стараясь, чтобы они утонули в клеенчатой обивке двери.