Самым высоким строением Хьюм-Даун была небольшая мельница. Деревенские дома, теснившиеся вдоль речки до самой церкви, затем отклонялись в сторону и тянулись вдоль грязной дороги, ведущей на запад к ферме, где Фейберам для показа спектакля отводилось место. Почти весь день публика валом валила в деревню кто на чем: в фургонах, на телегах, в двуколках и пешком.

Огромный амбар неуклюже громоздился за обширным двором фермы, чем-то напоминавшим место первой встречи Райдера с Джебом и Здоровяком, которых он тогда здорово напугал, вот только на сей раз каждое строение во дворе кишмя кишело различной живностью: поросятами, овцами и крупным скотом. Амбар был предназначен для обмолота зерна, но сейчас временно пустовал в ожидании урожая. Пол должен был служить партером, возвышение с другой стороны – сценой.

Миракл, выйдя из фургона, помогала с костюмами, а братья Фейберы начали готовиться к спектаклю. Райдер принес стены замка, сложил деревянное оружие, передвинул дорожные сундуки и, не привлекая внимания, но с первого взгляда разобравшись, что и как нужно делать, позаботился о лошадях.

– Еще никогда нам не удавалось установить декорации так быстро, дорогая, – сказал мистер Уильям Фейбер, тяжело опускаясь на перевернутую бочку. – Этот ваш кузен – толковый парень. Возможно даже, чуток умнее, чем любой из нас.

Миракл, до этого рассеянно осматривавшая сундук с костюмами, подняла глаза, возвращаясь к действительности.

– К чему вы это говорите, мистер Фейбер?

Актер бросил на нее хитрый взгляд:

– Он не заносчив. Ни во что не вмешивается, не задает дурацких вопросов. И все же, сдается мне, этот молодой человек одним щелчком пальцев может заставить всех плясать под свою дудку. И главное, никто так и не поймет, каким образом ему это удалось сделать.

– Значит, из него выйдет очень хороший Фортинбрас, – с улыбкой ответила Миракл. – Принц, который в финале предлагает Дании спасение.

Ночь, собравшаяся в сырых тенях деревьев и построек, опустилась на Хьюм-Даун. На двор и поле, окружавшие амбар, загроможденный телегами, фургонами и лошадьми. Одна предприимчивая пара торговала горячими пирожками. Кто-то вскрыл бочонок с элем.

Огромная веселая толпа продолжала прибывать. Райдер хлопотал то там, то здесь, время от времени делая предложения, чудесным образом воспринимаемые как приказания, благодаря которым порядка становилось больше. Райдер старался не привлекать к себе внимания. Но фургон и телеги выстраивались в ряд, оставляя незанятыми проходы, по которым легко можно было попасть на дорогу, к речке, во двор фермы и к амбару.

Миракл наблюдала, как он действует, целенаправленно и невозмутимо. И ею вновь овладевало желание.

Наконец публика заполнила пыльное, гулкое пространство, все уставились на искусственный Эльсинор, колеблющийся за рядом ламп.

Горацио явился как раз вовремя, правда, лицо его было сплошь покрыто кровоподтеками, словно побитое яблоко, что вызвало взрыв веселья и несколько грубых замечаний. На следующий день Фортинбрас должен был привезти Пегги с ее новорожденным. На общем совете было решено, что назавтра пострадавший уже сможет играть принца Норвежского, пусть с рукой на перевязи, но до тех пор, пока не склонен драться с другом Гамлета.

Помощь Райдера и Миракл, таким образом, понадобится им лишь на один вечер, после чего они могут идти своим путем.

«Скоро, – думала Миракл с болью в сердце. – Скоро мы расстанемся, и я никогда больше его не увижу».

В богатом костюме с серебристым нагрудником и в серебристом шлеме, Райдер нашел себе место за импровизированными кулисами, где должен был ожидать знака к началу своего первого спектакля. Он сделал все, что мог, чтобы навести порядок в этом разгуле анархии. Фейберы были слишком увлечены подготовкой к спектаклю, чтобы уделять внимание еще чему-либо. Владелец амбара мистер Ходжкин (без сомнения, подсчитывавший свою долю от вечерней выручки) коротал время, то и дело прикладываясь к бутылке бренди.

Райдер сгреб его за шиворот и напрямик заявил о своих опасениях, но мистеру Ходжкину море было по колено.

Из-за ширмы в задней части импровизированной сцены грянул гром. Толпа притихла в ожидании. Два солдата тяжелой поступью вступили под свет фонарей. Один встал на часах возле нарисованных стен замка. Другой постучал деревянной пикой по доскам.

– Кто здесь?

Спектакль начался.

Публика стонала и смеялась, хлопала в ладоши и посылала проклятия. И мужчины, и женщины издали крик при виде призрака, а когда открылось предательство, по залу пронесся стон. Публика выкрикивала предостережения героям, словно тем самым могла изменить ход драмы. Райдер никогда ничего подобного не видел.

Слова Шекспира, произнесенные для простого люда, вдруг показались до странности вульгарными и прямолинейными, словно с них сошла шелуха, под которой скрывалась их первоначальная суть.

Но когда на сцену выплыла Миракл в роли Офелии, воцарилась тишина. Волосы ее были распущены, платье наподобие греческой туники из белого муслина перехвачено под грудью золотым шнуром.

У мужчин вырвался вздох восхищения. Женщины тихонько заплакали, утирая слезы носовыми платками. Сэм в ее присутствии, казалось, расцветал, пока не преобразился в настоящего Гамлета. Когда он бросил проклятие Офелии, рабочие с фермы вскочили на ноги и закричали на него, потрясая кулаками, словно принц Датский оттолкнул от себя их родных сестер.

Позже, когда Миракл снова вышла на сцену, ее белое платье превратилось в развевающиеся лохмотья. Гирлянды из цветов, много раз обернутые вокруг тела снизу доверху и вплетенные в косы, теперь лежали на голове, как гнездо сороки. И все-таки, несмотря на это, она оставалась по-прежнему прекрасной, словно бы из ее чистой, светлой души изливалось мерцание, ярким сиянием освещавшее разорванный муслин.

Райдер уставил глаза в пол, опасаясь, что его лицо может выдать его чувства остальным членам труппы. Слишком быстрым и горячим потоком его кровь бежала по жилам. Слишком велико было охватившее его желание. Воспоминания об испытанной страсти, о нежной груди Миракл и изящных изгибах ее тела преследовали его так же неотступно, как преследовали призраки принца Датского.

Он не может ее потерять. Он должен найти способ освободить ее от преследования Хэнли и поселить в Лондоне. Долгие вечера в ее обществе. Долгие ночи в ее постели.

Ее голос завораживал:

– Вот розмарин, это для воспоминания; прошу вас, милый, помните.

Слушая ее, как околдованный, Райдер чуть не упустил первый признак беды – едва уловимый неприятный запах, более резкий, чем дым трубок, поднимавшийся среди публики.

– А вот троицын цвет, это для дум.

Публика вздохнула, очарованная. Однако снаружи послышалось слабое блеяние, за которым последовал низкий рев быка и нервное ржание лошадей. Райдер мгновенно возвратился к реальности. Отбросив в сторону шлем, он забрался на высокий чердак амбара, откуда хорошо просматривались сарай и овин. Но было слишком поздно.