Внимательно осмотрев поле битвы, Ганнибал поспешно отдал несколько кратких, четких приказов. Спустя несколько мгновений всадники-нумидийцы ударили в правый фланг врагов, а на другом крыле появились, оглушительно трубя, несколько слонов.

Этого оказалось достаточно, чтобы поубавить пыл иберов. Враги попятились, а потом и вовсе отступили на добрую сотню шагов. Перед рядами забегали вожди и их помощники, воодушевляя воинов на новую схватку. К Ганнибалу подбежал разгоряченный Гасдрубал. По покрытой нежным пушком скуле красавчика текла кровь.

– Как мы их!

– Никак! – отрезал старший Баркид. – Они просто не собрались для хорошего удара. Как только соберутся, нам останется лишь спрашивать: как они нас?! Давай к переправе!

Отступление происходило четко и организованно. Жидкая шеренга воинов осталась на месте, создавая впечатление, что пуны готовы к новой схватке, а тем временем основные силы быстро переходили реку и выстраивались на противоположном берегу. Все десять тысяч пехотинцев, вся конница и слоны благополучно переправились через Таг. Едва возглавлявший арьергард Гасдрубал, сын Гисгона, убедился в этом, он отдал приказ своим воинам, и те опрометью бросились к воде.

Враги, разинувши рты, взирали на холм, только что заполненный вооруженными людьми и теперь вдруг опустевший. Потом вся громадная людская масса издала громкий вздох, в каком отчетливо различались разочарование и ярость, и стремительно потекла к реке.

– Вот теперь наш черед! – закричал Ганнибал. – Карталон – слонов – в воду! Гасдрубал, не давай этим недоумкам выбраться на берег!

Вода в реке вскипела, встревоженная бесчисленным множеством человеческих тел. Трудно даже сказать, сколько варваров разом ворвались в течение Тага. Но их были тысячи и тысячи. Они яростно пробивались вперед, крича и расплескивая воду. Многие оступались и падали, и идущие следом безжалостно втаптывали их тела в заиленное дно.

Сопротивление водяных струй сбило напор атакующих. Они уже не бежали, а едва брели, неся над собою оружие. В этот-то миг в их нестройные толпы врезались слоны, а следом и всадники.

Если воин, сражающийся против слона на суше, еще имел какие-то шансы поразить монстра ловким ударом, то сковывающая движения вода лишила варваров всяких надежд. Сотни и сотни их немедленно были растоптаны или пошли на дно, оглушенные могучими ударами хобота или громадной ноги. Восседавшие на спинах слонов элефантархи бросали дротики, пускали стрелы, без промаха находившие смерть в сбившейся в кучу человеческой массе.

А за слонами в ряды иберов ворвались лихие африканские всадники. Беспомощно барахтающиеся в воде варвары не могли Достойно сражаться с африканцами, без устали швырявшими Дротики, а потом взявшимися за мечи. Всюду теснимые и поражаемые врагом, карпетаны – их было больше всего – и их союзники попятились. И началось избиение. Одних настигали безжалостные дроты, другие находили смерть от мечей, третьих умерщвляли слоны. Многие теряли брод и с головой уходили в омуты, чтобы уже никогда не вынырнуть на поверхность. Тех же счастливчиков, что сумели выбраться на берег, приканчивали выстроившиеся вдоль кромки воды пехотинцы. Избиение было настолько чудовищным, что едва ли один из пяти воинов, ступивших в погибельные воды Тага, сумел вернуться на свой берег. Но и здесь его не ждало спасение, ибо быстрые всадники также переправились через реку и продолжали рубить мечущихся людей. Рубить, рубить, рубить…

Ганнибал наблюдал за побоищем, не задаваясь вопросом: зачем, почему гибнут эти люди. Смерть не ужасала его. В свои двадцать пять лет он видел смерть столь часто, что перестал удивляться ей. Смерть представлялась естественной, как еда, как любовь, как сон. Разве что более грязной. Лишь изредка становилось не по себе, когда смерть подбиралась вплотную – огромная, черная, с вкрадчивыми движениями зверя, с глазами, полными луны. Когда она похищала кого-то из близких. Тогда становилось страшно. Но потом он привык к этой близости, то ли потому, что растерял многих из тех, кто были близки, то ли по той простой причине, что человек ко всему привыкает…

Избиение закончилось лишь вечером, когда армия варваров была уничтожена совершенно. Ганнибал и его полководцы стояли на холме, где началась битва. Воины складывали к подножию холма захваченное оружие, браслеты и другие украшения, снятые с врагов. Чуть поодаль выстраивали и пересчитывали пленных, которых набралось более десяти тысяч – почти по рабу на каждого ганнибалова воина. А по реке все еще плыли трупы, радуя падальщиков-раков.

– Просто невероятная победа! – жарко твердил Гасдрубал. Он был совершенно счастлив и с любовью поглядывал на старшего брата. – Даже отец, даже дядя не знали таких побед! Мы разбили олкадов, победили ваккеев, а теперь прибавили к ним еще и карпетанов, самых могущественных из иберов! Слава нам!

– Слава Мелькарту! – негромко откликнулся Ганнибал. Он не махал мечом и не преследовал бегущих врагов, но смертельно устал. Дыхание битвы выпило из него все силы. Заметивший это Карталон принес вина, и Ганнибал жадно осушил чашу, признательно взглянув на догадливого друга.

– Теперь мы подчиним себе всех иберов. Надо только построже наказать этих! – Гасдрубал кивнул в сторону пленных. – Чтобы другим неповадно было!

– Нет, – ответил Ганнибал. – Мы отпустим их.

– Отпустим добычу?! – изумился Гасдрубал. – Чтоб породить новых врагов?!

– Негоже! – басисто согласился Махарбал, левая рука которого была замотана зеленой, с кровяными разводами тряпицей – прыткий карпетан сумел зацепить генерала копьем.

– Мы отпустим их! – твердо повторил Ганнибал, и жесткая морщина рассекла его лоб. – Всех, кроме ориссов. Их принесем в жертву отцу! Прочие иберы нам не враги, они нам – друзья. Враг у нас лишь один…

– Рим? – тая восторг, спросил юный Магон.

– Да, Рим. Но Римом займемся чуть позже. А сначала…

Ганнибал обвел стоящих подле него людей внимательным взором и приложил палец к губам.

Сначала ждал Сагунт…

Лето в этом году было невиданно жарким. Даже для привычных к пеклу обитателей земли Кемт. С рассветом Атон раскалял солнечными руками воздух с таким усердием, что к полудню почти невозможно было дышать. Тогда все живое спешило в тень – под дерево, свод портика, на худой конец – под северную стену дома. Иные спешили к морю, где воздух был свеж под властью пробуждавшегося время от времени бриза. Жизнь замирала…

Птолемей, вошедший в историю под прозвищем Филопатра – Отцелюба, мнил себя величайшим из живущих на свете людей, при том подозревая, что подданные считают его ничтожеством, каким он на деле и являлся. И посему Птолемей несказанно страдал. Устроившись на лежанке-клине, вынесенной слугами на продуваемую морским ветерком террасу дворца, Птолемей сетовал своему другу, а заодно и первому министру Сосибию:

– Они не любят меня!

– Кто они, ваше величество? – полюбопытствовал Сосибий, с деланной угодливостью склоняясь поближе к выстланному мягкими леопардовыми шкурами ложу, на котором полувозлежал юный царь.