«Я – механический человек», – поется в одном из Мэнсоновых опусов, записанных в подпольном альбоме. В песне говорится, что его использовали в государственных учреждениях тысячами разных способов. Он стал порождением общества, существом, постоянно воплощающим чужие страхи и ожидания. В тюрьме он жалуется на постоянное внимание к своей персоне, но в то же время наслаждается этим. Для обследовавших его медиков он был предметом изучения, пресса считала Мэнсона живым символом сорвавшейся с тормозов субкультуры. Для прокурора округа, выступавшего обвинителем на процессе, а затем написавшего книгу о нем, преступник являет собой пример действенности правосудия. Для многих убийца казался дьяволом во плоти, как раз в то время, когда общество нуждалось в дьяволе для оправдания собственных грехов.

Для родственников, отобравших его у матери, Мэнсон олицетворял собой их милосердие. Они были религиозными фанатиками и, приютив ребенка, исполняли свой христианский долг. В доме всем заправляла бабушка, суровая и непоколебимая. Она требовала, чтобы живущие под ее крышей ни в чем не отступали от ее линии поведения. Употребление алкоголя и курение были запрещены, эмоции в отношении противоположного пола считались греховными, косметика – злом, атрибутом уличных женщин, ругань, упоминание имени Господа всуе в ее присутствии навлекало на виновного немедленное проклятие. В детстве Мэнсон никогда не видел проявлений любви между бабушкой и дедушкой. Дед, всю жизнь проработавший в железнодорожной компании Балтимор в Огайо, получал отпор каждый раз, когда пытался показать жене тепло, участие. Для поддержания гармонии в доме ему приходилось быть сговорчивым, предоставляя супруге возможность главенствовать в семье. Позднее он заболел психозом и умер в больнице от почечной недостаточности, вызванной алкоголизмом.

Такова была среда, откуда мать Мэнсона, Кейти Мэддокс, бежала в пятнадцатилетием возрасте, чтобы стать, по выражению сына, «ребенком-цветком тридцатых годов». Она прожила год на улице, а потом родила сына, который в архивах Цинциннати значится как «Мэддокс без имени». По словам Мэнсона, он был отщепенцем с рождения. Своим именем Мэнсон обязан некоему Биллу Мэнсону, с которым Кейти Мэддокс жила вскоре после рождения сына. «Но он не был моим отцом, – добавляет Мэнсон, – он только назвал меня». Отношения между Чарльзом и его матерью в лучшем случае можно охарактеризовать как прохладные. Когда она уходила на работу, ребенка подкидывали кому-нибудь из родственников, и бабушка часто приходила подменить няньку, если мать не являлась вовремя, чтобы забрать сына. Однажды – Мэнсон предупреждает своего биографа Нила Эммонза, что это преувеличение, – его будто бы продали официантке в баре за бокал пива. Взрослые рассказывали Чарльзу, что Кейти Мэддокс, без денег, сидела в баре с последним бокалом пива, растягивая удовольствие, ребенок дремал у нее на коленях. Когда официантка сказала, что завидует Кейти, потому что ей всегда хотелось иметь мальчика, та ответила: «Бокал пива – и он твой». Официантка тут же налила ей еще. Спустя два дня дядя, отправившийся на поиски племянника, нашел мальчика в доме у этой женщины. Мэнсон не держит на мать зла за тот случай, он упоминает его лишь для того, чтобы объяснить, почему никогда не соблюдал никаких правил и постоянно чувствовал себя изгоем: он все время ждал, когда за ним придут, его забирали домой в последнюю минуту, и его меняли на пиво в местном баре. Сколь ни малы были бы права, которыми пользовались прочие дети, Мэнсону не доставалось и их. Он был парией[19] и вырос в эмоциональной изоляции, хотя и в окружении людей.

Подобно Генри Ли Люкасу и Карлтону Гэри, Чарльза Мэнсона отдали родственникам, отняв у матери в очень раннем возрасте. После того как Кейти Мэддокс привлекли к суду за вооруженное ограбление и приговорили к тюремному заключению (она отбывала его в тюрьме Маундсвилль в Западной Виргинии), воспитанием ребенка занялась бабушка. В то время Чарли исполнилось всего шесть лет. Этот период запомнился ему строжайшей дисциплиной, царившей в доме, обязательными молитвами перед едой, долгими религиозными сборищами по вечерам и подставлением другой щеки в знак смирения при проявлении агрессии со стороны кого-то из детей. Через несколько недель, в течение которых бабушка учила внука смирению, мальчика отдали другим родственникам, дяде с тетей, проживавшим в Мейхеме, в Виргинии. Чарльза, с его благоприобретенным смирением, дядя назвал размазней и стал учить, что, когда тебя обижают, надо уметь постоять за себя. Он объяснил Чарльзу, что перед ним два пути: либо он будет вести себя как мужчина, либо с ним будут обращаться как с девчонкой, – и колотил его всякий раз, заметив, что племянник всхлипывает, скучая по бабушкиному дому или тоскуя по матери. В конце концов, чтобы наглядно показать, к чему может привести девчачье поведение, дядя Мэнсона предпринял странную воспитательную акцию: в первый учебный день он послал ребенка на занятия в девичьем платье. Эта ситуация по иронии судьбы оказалась идентичной происшествию, случившемуся несколькими годами раньше с Генри Ли Люкасом, только в данном случае соученики до такой степени задразнили Чарльза, что он, придя в ярость, дал им отпор серией жесточайших драк, развернувшихся в школьном дворе. В своей автобиографии Мэнсон вспоминает, что переодевание в платье не сделало из него настоящего мужчину, зато научило драться не на жизнь, а на смерть и никогда не сдаваться.

Через два года двадцатитрехлетняя Кейти Мэдокс была освобождена из Маундсвилльской тюрьмы. Мать с сыном воссоединились и отравились по городам и весям юго-западных штатов. В тюрьме Кейти приобщилась к бисексуалкам и на воле стала направо и налево заводить связи с мужчинами и женщинами, чему Мэнсон оказался свидетелем. По его словам, он постоянно мучился ревностью к ее любовникам-мужчинам, видя в них своих конкурентов. Ему больше нравилось, когда мать спала с лесбиянками, они представлялись ему менее опасными. Пройдут годы, и Мэнсон у себя в «семье» будет поощрять лесбийские отношения коммунарок: так в нем трансформируются впечатления, накопленные в детстве.

Вскоре до Кейти Мэддокс дошло, что ей не под силу воспитывать подрастающего сына. Она стала подкидывать его дяде Джессу, самогонщику из Кентукки, где Мэнсон и пристрастился к маисовой водке, правда, ребенка слишком часто приходилось забирать домой. Окончательно отчаявшись, Кейти сдала сына в Орден католического братства, очень строгое заведение с чопорными правилами, известное как Дом Жибо. Восьмилетний Чарльз уже через сутки пребывания в этом заведении осознал, что мать не намерена забирать его оттуда.

По словам Мэнсона, за нарушения распорядка воспитанников пороли кожаными вожжами или специальной деревянной палкой. Немногочисленные послабления и развлечения, разрешавшиеся детям, мгновенно отменялись, если монахи уличали их в нарушении режима. Чарльза, страдающего энурезом, ежедневно избивали по утрам, обещая отучить мочить простыни. Монахи словно нарочно пользовались именно той формулой, которую психолог Эллис Миллер называет признаком «особенно порочного родительства»: они били воспитанников, приговаривая, что делают это «ради их собственного блага», дабы научить ответственному поведению и превратить в настоящих мужчин. Мэнсон, восстававший против порядков Жибо, постоянно подвергался телесным наказаниям. По его словам, он дважды сбегал, разыскивал мать, но она возвращала его обратно. В конце концов, Мэнсон снова совершил побег, но на этот раз двинулся в другую сторону.