– Котяра у нас в хате живет, – объяснил Вадим. – А телефон я специально самый миниатюрный себе выписал. Без всяких там фотокамер и прочих излишеств. Хотя полагаю, что лучше телефон с камерой, чем камера с телефоном. Оставил от него рабочую плату, подрезал ее по краям… Ну, если какой шухер, заправляю средство связи коту в задницу. Ходит он в раскоряку, шипит, как змей, когтями грозится… Но! Его не шмонают…

– А как же батарею заряжаешь?

– А в телевизоре транзисторы с аналогичным питанием. Подсоединяешься аккуратно все дела. Как вы-то, расскажи лучше.

Я поведал сотоварищам о своей встрече с Решетовым.

– Ты еще этой гиене помогать запрягаешься! – возмутился Вадим. – Я в принципе не понимаю, где он учился на такую суку…

– Слушай, – сказал я. – Мне это ничего стоить не будет. А вот тебе, если что обострится, его снисхождение пригодится. И не надо презрительно морщить рожу. Верни тебя назад, на ту чеченскую хазу, – вряд ли бы ты на что польстился, покажи тебе сегодняшнее место обитания.

– Ну, бес путает, а мы платим, – сказал Вадим. – Хорошо, когда наличными. Но видишь, бывает, и собственной шкурой. Но да что толку в унынии, товарищи! Ошибки даны нам для просветления разума и обогащения жизненного опыта. А сейчас я хочу обогатить этот свой опыт трехчасовой оплаченной случкой в подсобном служебном помещении пенитенциарного заведения. Где моя ненаглядная?

– Сейчас прибудет, – пообещал Акимов.

Я посмотрел на часы. Подоспело время поторапливаться в аэропорт. Я вылетал в Берлин для закрепления бюрократических формальностей, связанных с расследованием дела вьетнамского душегуба, уже депортированного по месту совершения злодеяний.

Вадим обнял меня на прощание. И в ноздри мне полез тревожный, резкий и затхлый запах тюрьмы, которым он пропитался всеми порами; больной, могильный запах узилища: несвежего белья, хлорки, цемента, вываренных костей баланды и прогоркшего табака.

– Держись, головорез… – сподобился я на вымученную нежность.

А потом жизнь поменяла декорации, я летел в полутемном салоне самолета, пронизанном гудом турбин, смотрел на затылки пассажиров, утопленные в беленькие презервативы подголовных чехлов, и думал о той яме, в которую провалился без стараний вылезти из нее в безотрадную наружу.

Наверное, мне крупно не повезло в жизни. Я всегда стремился в круг людей честных, любящих свое дело, Отечество, болеющих за обойденных судьбой и бескорыстных в помощи и в помыслах, но если и встречались мне таковые, близкие моему идеалу, отвращала их от меня мелкотравчатость мышления и кичливая нищета, производная их амбиций, лени и глупости. И уходил я к другим, веселым и находчивым хищникам. Чуждым мне еще более.

Волею судьбы вознесясь в слой силы и власти, я тайно желал большого искреннего дела, но попал в варево властолюбцев, интриганов, мздоимцев, воров и убийц. Надежда, что где-то рядом есть люди, чуждые корысти и способные к беззаветному служению долгу и высоким принципам, еще не истаяла, но витала она в равнодушном вакууме иного мировоззрения ближних, мечущихся в обретении благ насущных. И инерция этого метания как основополагающий закон бытия захватила и меня, хотя отныне блага эти сыпались со всех сторон и подбирание их более походило на забавную игру. Нескончаемый чемпионат по собиранию злата и попыток приумножить его. И – уже исподволь охватившие меня опасения богача сохранить капитал, дабы в рыночных бурях не обратился он в черепки, а старания по его обретению – в досадную тщету.

Но ведь капитал обретался на ниве служения закону! При этом закон стал не уложением и мерилом праведной жизни, а инструментом довольно пошлого бизнеса. И вся страна воспринимала подобное как норму. Само государственное устройство провозгласило на ушко каждому истину выживания: давай на лапы меньше, чем воруешь сам в совокупности, и тогда, выгодами скомпенсировав потери, удержишься на плаву.

Там, куда я летел, в буржуазной Европе, жили куда более умные люди, хотя российские жулики отчего-то считали их туповатыми и категорически ограниченными обывателями. Там казнокрадство считалось не нормой, а преступлением, там не брали взяток ни полицейские, ни судьи, там не заседали бандиты в парламенте, а президенты не назначались по телевизору. И там нас не любили за действия, прямо противоположные такому наивному и благостному с нашей точки зрения мировоззрению европейского обывателя-дурачка.

То ли дело наш Иван-дурак! Парень не промах! Все у него по щучьему веленью, по его хотенью, все в руки идет. Лежи на печи да мечтай. И только поспевай сбывшиеся мечты учитывать.

Что-то от такого Ивана и во мне… Особыми трудами себя не обременяю, мундир ношу не по заслугам. И все никак в толк не возьму: то ли милость высших сил ко мне проявлена, то ли готовится для меня финал злого розыгрыша. Канет щука-волшебница в омуты дальние, застопорится на ухабе самоходная печь, и слетит дурак самодовольный в запале своем и кураже легкомысленном в яму зловонную и вязкую, канув в ней по макушку…

А может, перепутать карты злокозненным издевателям, погибели моей позорной ожидающим? Свернуть с маршрута? Ускользнуть по-воровски в подворотни безвестного бытия, осмотреться в них, замкнуться в уютном уголке да и жить-поживать, наблюдая боязливо и остро из щели убежища за бешеным коловращением мира?

Нет, захватила меня судьбища клещами калеными, неодолимыми, тащит и тащит в неведомые дали завораживающие, и нет мне отступа от клещей, да и не клещи это, а руки заботливые, небесные, каждый неверный шаг сторожащие… А потому – идем дальше.

Вернее – летим. Над полями, над долами, над заморскими лесами… Куда летим? Опять в тюрьму. В Моабит. Где томится косоглазый негодяй. Он мало чем отличается по нравственной своей величине от соратника Вадима Тарасова и сидит по справедливости, как и соратник, впрочем. Но! Это – две стороны медали, которую мне повесят на грудь за задержание иностранного убийцы. Вьетнамец – сторона внешняя, а Тарасов – внутренняя, к сердцу близкая, от глаз посторонних укрытая. В том, видимо, и суть милицейской нашей нелегкой работы. Напоказ – одно, чужое и чуждое, а в темень заповедную упрячем надежно личное, корыстное, грязненькое.

И главное, в том наш внутренний закон. А вернее – закон для внутреннего пользования. И нарушитель его карается мгновенным и окончательным отчуждением и вне всякого закона оказывается.

Поживем еще так, потерпим?

А что остается?

Гостиницу мне немецкие коллеги устроили роскошную, с двухкомнатным номером и широченной кроватью под балдахином, на которой уместился бы слон.

Оставив сумку с пожитками в номере, отправился в компании местного своего куратора Фридриха, сносно говорившего по-русски, на поздний ужин в пивной ресторанчик.

Молодой подвижный парень, брюнет с жесткой проволочной шевелюрой и карими глазами, мой опекун более напоминал итальянца и нордическим нормам категорически не отвечал, о чем я ему нейтрально заметил.