Наверное, тут стоит пояснить, что радиоигры сами по себе — инструмент тонкий и «обоюдоострый». Сторона, которая их затевает, имеет возможность узнать, какие вопросы и объекты интересуют противника. Можно сделать важные выводы. Скажем, по интересу, проявленному к тому или иному участку фронта, догадаться о планах. По косвенным данным можно узнать, что уже известно противнику. Иногда предоставляется возможность протолкнуть стратегическую дезинформацию. Но передавать неприятелю сплошную ложь нельзя. Если при проверке вскроется обман, вся игра рухнет. Основной поток сведений должен быть истинным, поддерживая безусловное доверие к источнику. Для того чтобы запустить четко выверенную дезинформацию, надо «прикармливать» врага подлинными разведданными.

Но если сторона, с которой ведут радиоигру, раскусит это, тогда уже она получает огромные выгоды! Можно «доить» противника — пускай якобы для «прикормки» сообщает ценные сведения. По содержанию переговоров можно угадывать, что известно неприятелю о собственных секретах, а что нет. И в конце концов, даже дезинформация, которую захотят всучить, способна обернуться ценнейшей информацией! Если быть готовым к ее получению и сделать поправку на обман. Как бы «сменить знак на противоположный».

Очевидно, советский Центр вполне оценил перспективы, открывающиеся при подобном развитии событий. Перспективы заманчивые. Какие сведения могли раздобыть агенты Треппера, останься они на свободе? Их возможности ограничивались положением коммерсантов, коммивояжеров, мелких служащих в оккупационных учреждениях. Поэтому и одергивали из Москвы тех, кто давал предупреждения. Не надо настораживать и вспугивать немцев. Пускай лезут в «функшпиль»…

Одного из лучших советских разведчиков, действовавших в Берлине, мы пока преднамеренно не касались. И как раз его можно рассматривать в качестве прототипа Штирлица. Впрочем, ранее уже отмечалось, что Штирлиц — собирательный образ. Так, писатель и бывший разведчик Роман Николаевич Ким рассказал Юлиану Семенову, как в гражданскую войну во Владивостоке под видом журналиста действовал советский агент Максим Максимович. От него и взял имя Максим Максимович Исаев (он же Всеволод Владимирович Владимиров). Еще одним прототипом «раннего Штирлица», видимо, стал чекист Яков Блюмкин (псевдонимы Исаев, Макс, Владимиров). В 1921 г. он проводил операцию в Эстонии, отразившуюся в романе «Бриллианты для диктатуры пролетариата». Многое писатель почерпнул и от родственника своей супруги Михаила Михалкова — он был офицером особого отдела Юго-западного фронта, в 1941 г. бежал из немецкого плена и всю войну продолжал службу во вражеском тылу в качестве агента-нелегала.

Но существовал и прототип в центральном аппарате РСХА, в черном мундире гауптштурмфюрера СС. Его звали Вилли Леман. Известно, что Семенов получил доступ к его личному делу, изучал при работе над своими книгами. Хотя Леман был не русским, а «чистокровным» немцем. Он не был идейным коммунистом. Но он просто… полюбил русских. Получил о них яркое впечатление еще в юности. Леман поступил на флот, служил на крейсере, и в 1904 г. его корабль находился в корейском порту Чемульпо. Во время увольнений на берег немцы дружески общались с русскими моряками с крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец», а 9 февраля на их глазах два корабля вступили в героический бой против 6 японских крейсеров и 8 миноносцев. Да, русских было за что уважать! В те дни не только моряки в Чемульпо, а вся Германия восторгалась подвигом «Варяга». Немецкая пресса переполнилась дружескими публикациями. Австрийского поэта Рудольфа Грейнца настолько вдохновил подвиг русских, что он сразу же, под свежим впечатлением, написал стихотворение, которому суждено было стать знаменитой песней (причем русской песней): «Ауф дек, камераден!» — «Наверх вы, товарищи, все по местам…»

А Леману в 1911 г. пришлось в чине фельдфебеля оставить море — у него ухудшалось здоровье, стал развиваться сахарный диабет. В Берлине он встретил старого друга Эрнста Кура. Тот служил в прусской полиции и помог туда устроиться. Вскоре из криминальной полиции Леман перешел в политическую, а в 1913 г. в отдел борьбы со шпионажем. Германская пропаганда в данное время вовсю раздувала русофобию, и 1 августа 1914 г., в день объявления войны России, это вылилось в безобразнейшую истерию. В Берлине русских было много — студенты, пациенты лечебных учреждений, туристы, отдыхающие. Озверелые толпы охотились за «шпионами», избивали, глумились, были погибшие и растерзанные. Полиция вакханалию остановить не могла. Она лишь старалась подоспеть к местам эксцессов и забрать у «патриотов» их жертвы. Их доставляли к Леману и его коллегам, и у него дикая кампания не могла вызвать ничего, кроме омерзения. Он уже знал настоящих шпионов — и видел перед собой несчастных людей, случайно попавших в Германию, изувеченных, униженных, ошеломленных.

Служил он хорошо. В годы войны возглавил берлинский отдел по борьбе со шпионажем, вел расследования, участвовал в опасных задержаниях агентов Антанты и был награжден боевым орденом, Железным крестом III класса. Но в 1918 г. грянула революция. Леман сперва увлекся демократическими лозунгами, даже стал председателем «общего собрания полицейских чиновников Белина» — подобия полицейского Совета. Но очень быстро пришло отрезвение. Революционная раскачка толкала Германию в пропасть, и этим пользовались враждебные державы, навязывая тяжелые условия мира. А правительство Веймарской республики первым делом разогнало политическую полицию. Потому что сами деятели новой власти были замешаны в далеко не чистых махинациях, связаны с западными масонскими кругами, банкирами, правительствами. В общем, по большому счету, были подходящими объектами для отдела борьбы со шпионажем.

Лишь в 1920 г., когда Красная армия рвалась в Польшу, а Коминтерн ухватился готовить революции по всей Европе, демократические власти Германии спохватились. Структуры политической полиции начали восстанавливать, и Леман с Куром вернулись к прежней работе. Занимались наблюдением за иностранными представительствами, в первую очередь советским полпредством и торгпредством, собирали досье на их персонал, вели слежку за подозрительными гостями из-за рубежа. Опыта Леману было не занимать. Его оценивали высоко, он продвигался по службе и был назначен исполняющим обязанности начальника канцелярии контрразведывательного отделения берлинского полицай-президиума. Но подвело здоровье. Для официального вступления в должность начальника требовалось пройти переаттестацию. А у Лемана начались приступы диабета, экзамены приходилось откладывать. Руководство какое-то время выжидало, а потом назначило другого начальника — молодого, здорового, с высшим юридическим образованием.

Конфликтовать и бороться за власть Леман не стал. Смирился, что достиг потолка своей карьеры, пристроился заведовать картотекой полицейской контрразведки. Но в нем нарастало и внутреннее разочарование обстановкой в Германии. Примерно так же, как Мюллер, он видел демократический режим «с изнанки». Отлично знал о злоупотреблениях, хищениях, аферах. Но Леману, по своим служебным обязанностям, постоянно приходилось наблюдать и за русскими. Он воочию убеждался, насколько это достойные люди — целеустремленные, честные, искренне борющиеся за интересы своей страны и народа. Леман имел полную возможность сравнивать их с немецкими политиками, общественными деятелями: продажными, двуличными, прячущими за красивыми речами интриги, карьеризм, грязные стороны личной жизни. Но ведь полиция-то об этой грязи знала…