– Твою бабушку… – комментирует Рахиль Иосифовна.

– Уважение проявили. Облагодетельствовали, – вторит ей Ирина Семеновна.

– Ну, давайте, значит. Будьте здоровы! – чокается со всеми Владимир Иванович. – С праздничком!

– Я не знаю, Рахиль, что вы тут сидите, – говорит Ирина Семеновна. – Если б у меня была такая возможность, ноги моей здесь бы не было. К немцам – так к немцам.

– Ну, что ты говоришь! – вмешивается Семен Моисеевич. – Как туда можно ехать? Ну, я понимаю в Израиль – историческая родина. Там тяжело: и климат, и все остальное. Мои там пять лет маялись, пока все, слава Богу, как-то наладилось. Я даже понимаю, в Америку – страна эмигрантов.

– Я слышал, что в Америке, если пожилые люди разводятся, им платят пособие за одиночество, – говорит Владимир Иванович.

– А за плохое настроение там не платят? – ерничает Рахиль Иосифовна.

– Не перебивайте, – не отступает Семен Моисеевич. – Я говорю: в Канаду, в Австралию – ладно. Но как еврей, да пусть даже русский, в Германию может поехать? Я когда немецкую речь слышу, у меня сердце обрывается.

– А сердце у тебя не обрывается, когда фашисты, сопляки эти двадцатилетние, по Москве разгуливают со свастикой, – распаляется Владимир Иванович. – Для немцев теперешних хуже нет, если им «фашист» сказать. Они из прошлого умеют выводы делать.

– Вот-вот. При коммунистах такого не было, – поддакивает Ирина Семеновна.

– При коммунистах вообще ничего не было, – бросает Рахиль Иосифовна.

– Ты мне нравишься, а что у тебя сейчас есть? – напирает Ирина Семеновна.

– И сейчас ничего нет. А что мне, много надо? Мне надо, чтобы у Илюши все было хорошо. И если ему в Германии будет хорошо, я с ним и в Германию к немцам поеду, и в Намибию к неграм, и на Аляску к чукчам, и в Папуа – Новую Гвинею к папуасам…

– Остановись-остановись, – Владимир Иванович берет за руку Рахиль Иосифовну.

– Не надо меня останавливать!

– Я знаю – тебя не остановишь, – убаюкивающе произносит он.

– Так не останавливай!

– Если бы я мог тебя остановить, я бы сделал это как минимум тридцать лет назад.

– Ой, не надо. Вот этого не надо. Тридцать лет назад ты останавливал всех, кто мимо тебя проходил. Только не меня. Кого ты можешь остановить сейчас? Только девочку, чтобы она помогла тебе перейти через дорогу. Теперь он спохватился.

– Да, я импотент. И в любую минуту могу это доказать, – громогласно заявляет Владимир Иванович.

– Я тебя умоляю! – тормозит его Ирина Семеновна.

– Давайте выпьем за детей! – поднимает рюмку Рахиль Иосифовна.

– И за внуков! – прибавляет Ирина Семеновна.

– И за правнуков! – вносит свой вклад Семен Моисеевич.

– Ну, до этого счастья точно не доживу, – пессимистично заявляет Рахиль Иосифовна.

– Какие наши годы? – ободряет ее Семен Моисеевич.

– Про ваши годы, Сеня, я бы помолчала. Не надо обобщать, – кокетничает Рахиль Иосифовна.

– Ты злая, Рахиль! – обижается Семен Моисеевич.

– Нет, Сеня, она добрая. Для своего возраста, – подливает масла в огонь Владимир Иванович.

– Ах, ты старпер! – набрасывается на него Рахиль Иосифовна. – Я на десять лет тебя младше! Ивов несчастный! – Она бьет Владимира Ивановича по спине, а тот неуклюже пытается защититься.

* * *

Анна и Нина сидят за столиком в кафе.

– Ты никогда не трахалась в пункте обмена валют? – заговорщически спрашивает Нина.

– Если бы твой Сурен был, скажем, дирижером, ты бы спала с ним в оркестровой яме, – делает смелое предположение Анна.

– А если бы он был космонавтом, то в барокамере! – со страстью продолжает Нина.

– А если трубочистом, то в дымоходе, – поддерживает игру Анна.

– А если акробатом, то на батуте. Ой, хочу, чтоб и на батуте, и в барокамере, и в оркестровой яме и везде, – возбуждается Нина. – А в пункте обмена валют – скажу я тебе, – это что-то потрясающее. Представь себе, там вместо стены огромное стекло. Оно изнутри прозрачное, а снаружи зеркальное. Мы трахаемся на столе, прямо перед стеклом. Люди мимо проходят. Кто-то подойдет, губы накрасит, кто-то прическу поправит. Такое впечатление, что они нас видят, как мы там кувыркаемся. Жутко возбуждает! Аж уши закладывает.

– Понятно. А что Борька? – интересуется Анна.

– Не будем о грустном. В те редкие дни, когда мы встречаемся, я чувствую себя дома как при покойнике: громко не разговаривай, музыку не включай – Боренька отдыхает. Мы с ним спим как по расписанию, в воскресенье, после программы «Время». Я снизу, он сверху – пять лет подряд. Потом он спрашивает: «Тебе было хорошо?» Я говорю: «Безумно!», и он тут же засыпает. Ладно, не хочу, – переводит разговор Нина. – Как твой Мордисончик?

– Он такой беззащитный. Совершенно не похож на всех этих… – жестом мирного сеятеля Анна как бы отделяет Илью от всех остальных мужчин, находящихся в кафе, или в целом городе, или, может, даже во всем мире. – Он такой талантливый, умный…

– Если он такой умный, то где его деньги? – банально вопрошает Нина.

– У него мозги работают в другую сторону.

– Вот я и говорю: какой-то… он повернутый.

– Сама ты повернутая, на деньгах. При чем тут деньги? Мужиков у меня не было с тридцать первого декабря прошлого года. Понимаешь, если все, что во мне скопилось, не найдет выхода, я просто взорвусь. У меня уже тоже уши закладывает… Я видела однажды, как машина переехала голубя. Он лопнул, как воздушный шарик, а все, что было внутри, разлетелось на многие метры вокруг и, в частности, испачкало мне платье.

– Фу, какая гадость! – морщится Нина.

– Я покупаю ему какие-то шмотки, подкармливаю его здесь, когда он заходит. Я размножила его пьесу и отправила по всем театрам, какие только нашла в Интернете. И главное, я получаю от этого потрясающее удовольствие.

– Слушай, может, тебе устроиться в какой-нибудь детский дом или приют для бомжей?

– Ты дура!

– Ты помнишь Помпиду? Эту дворнягу, которую Борька притащил с какой-то мусорной свалки?

– Ну? – Анна явно предчувствует напрашивающуюся параллель.

– Я его отмыла, потравила ему всех блох, заплатила собачьему парикмахеру, как сейчас помню, сто пятьдесят тысяч рублей. Господи, я ездила на мясокомбинат, чтобы купить ему костной муки – в ней кальций. Я выводила его зимой, среди ночи на улицу, когда у него был понос! – возносит руки к небу в патетическом накале Нина.

– К чему ты это?

– Не улавливаешь?

– Улавливаю, – констатирует Анна.

– Если ему что-то не нравилось, он специально, заметь, специально гадил мне на кровать, прямо на испанское белье. Онанировал на мою подушку. Он сгрыз мои лучшие французские туфли, которые я привезла из Италии… Анюта, дворняга дворнягой и помрет.