Показалось.

Он свободен.

Он человек.

Он… он останется человеком, чего бы это ни стоило.

— Знаешь, — Евдокия подняла голову и зажмурилась, ослепленная солнцем, — я, наверное, целую вечность не сидела вот так… просто, чтобы… и забыла даже, как оно может…

Хорошо.

— А как ты… догадался, что он… — Евдокия замолчала.

— Следил.

— За ним?

— За тобой. — Лихослав перевернулся на живот и локти расставил, лег, разглядывая траву, которая была удивительно зеленой, яркой. Поднимались мягкие метелки мятлика, рассыпался жемчужными бусинами клевер, терпко и сильно пахло ромашкой. — Не следил, а… присматривал.

Да, так правильней.

Присматривал. И недосмотрел. Отвлекся ненадолго. Решил, что ничего-то не случится, ведь охраняют конкурсанток, а значит, и ее тоже…

— Мне сказали, что ты вышла на каретный двор… и не вернулась.

— Он мне в лицо дурманом сыпанул! Увез и…

…запах оборвался, смешался с другим, грязным, прелым, до того знакомым, что Лихо зарычал.

— Как ты…

— По следу. — Он коснулся упругого клеверного шара. — Если я волкодлак, то… должна быть от этого какая-то польза…

…пан Острожский был мертв.

Он лежал, скрутившись калачиком, спрятав голову в коленях, и Лихослав, заглянув в искаженное мукой лицо, набросил на покойника китель.

— Верхом проедемся, — сказал Евдокии, не пустив в карету. — Тут недалеко.

До королевской резиденции и вправду было с полверсты.

— Он…

— Должно быть, яд выпил… испугался… — Лихослав распряг лошадей, выбрав ту, что поспокойней. И прочие не дичились, а значит, есть надежда, что он, Лихо, все ж с большего человек.

— Кого? — Из всех вопросов Евдокия задала самый неудобный.

— Не знаю… может, подельницы своей, а может…

Лихо оглянулся.

Золотилось поле. И солнце горело ярко.

Только вот тихо было… ни птиц, ни даже комарья, будто бы вымерли…

…мерещится.

Проснулся Гавел ближе к вечеру. Открыл глаза. Увидел розовый балдахин, слегка провисший под собственным весом, и резко вспомнил все, что было накануне.

Вспомнил и не поверил.

Руку вытащил из-под душного пухового одеяла, по летнему-то времени невместного, но меж тем уютного в мягкости своей. Гавел одеяло пощупал, а на руку уставился, пытаясь понять, сильно ли оная рука изменилась.

Не сильно.

Кожа смуглая, загоревшая и загрубевшая, притом что от запястий и выше — белая, шелушащаяся… это у него от нервов…

…а еще пятна порой случаются красные, от которых дегтярной мазью спасаться приходится. Но как бы там ни было, Гавелово преображение в ведьмака на правой руке не сказалось, впрочем, как и на левой. И шрамы-то остались, и ноготь, который в прошлом годе Гавел, через ограду сиганувши — от собак спасался, — содрал, а после этот ноготь кривым отрос, ребристым, не переменился.

Руки были тощими. Синюшными, напоминавшими Гавелу курячьи лапы, которые продают по медню за дюжину.

А если обманул Аврелий Яковлевич и…

…и тогда старуха — просто старуха, склочная, скандальная, случаются же такие, а он, Гавел, обречен до конца дней своих ее прихоти исполнять. И нету у него никакой надежды… к чему пустые мечтания? Вредные они… возвращаться надобно…

…заигрался Гавел.

…ведьмаком себя вообразил. Какой из него ведьмак? Верно, такой же, как крысятник… никчемушный… ничтожная бесполезная личность…

Мысли бились в голове, что рыба на нересте. Гавел виски стиснул, пытаясь справиться со внезапной болью, которая скрутила, мешая дышать.

— Ох ты ж, — раздалось рядом. И поверх Гавеловых ладоней легли тяжелые руки. — Дыши давай… крепко эта паскудина тебя привязала. Так оно будет, пока не оторвешься…

Голос Аврелия Яковлевича лишь усиливал боль, и та делалась вовсе невозможной. Гавел поскуливал, раскачивался, пытаясь хоть как-то унять ее…

Дышать?

Еще немного — и он разучится…

…это оттого, что бросил.

Уехал.

Кинул старую мать на соседку… а та равнодушная… небось если и смотрит, то с неохотой… жалуется. У старухи сердце больное и печень тоже. Ей медикус надобен хороший. И на водах отдых… у Гавела ведь есть деньги?

Жалеет.

Сын ведь, родная кровь, а злотней для матери жалеет…

…еще и обрадуется, когда она в могилу сойдет. Недолго уже ждать осталось…

— А ну прекрати! — рявкнул Аврелий Яковлевич. — Не слушай ее! Меня слушай.

И затрещину отвесил такую, что как голова на шее удержалась.

— От же ж… все зло от баб! — Ведьмак произнес это с немалым раздражением, а Гавел вдруг осознал, что затрещина очень даже помогла.

— Что это… было?

— Примучила она тебя, — сказал Аврелий Яковлевич и второю затрещиной, в которой уж точно нужды не было, Гавела с кровати поднял. — А теперь небось почуяла, что уходишь. Вот и не хочет отпускать.

На полу после перины было холодно.

— Одевайся. — Аврелий Яковлевич кинул полотняный ком. — Умывайся. И завтракать.

К завтраку, помимо собственно завтрака, еще более обильного, чем прошлый, о котором Гавел вспоминал с нежностью и голодным урчанием желудка, подали свежий номер «Охальника».

— Это тебе. — Ведьмак газетку подвинул к Гавелу мизинчиком, а потом тщательно оный мизинчик салфеткой вытер. — Читай… радуйся…

И глянул так, с насмешечкой, от которой у Гавела всяческий аппетит пропал. Газету он открывал с опаскою, и оказалось, что не зря.

«Коварство и любовь».

До чего пошлое название! И главное, сути написанного не соответствует… и, стало быть, визировал в печать не главный редактор, небось до сих пор болезным представляется, а заместитель его, который в делах газетных понимает мало. Уж главный редактор сумел бы подобному материалу соответствующее обрамление дать…

…и снимки нехорошие, смазанные.

Правильно говорят, что криворукому дураку и техника не поможет. Ракурс выбран неудачно…

…край стола виден и торт, который на снимке кажется вовсе ужасающих размеров. Голубки сахарные с позолоченными клювами удались. А вот Аврелий Яковлевич — не очень, но узнать можно. А догадаться, что он этим тортом кого-то с ложечки кормит, — так нет…

Но благо, в статье объяснили.

…новая любовь…

…измена…

…романтический ужин в номере для новобрачных…