Но я отступил от предмета…

Доктора обходили палаты поутру; часу в одиннадцатом являлисьони у нас все вместе, сопровождая главного доктора, а прежде них, часа заполтора, посещал палату наш ординатор. В то время у нас был ординатором одинмолоденький лекарь, знающий дело, ласковый, приветливый, которого очень любилиарестанты и находили в нем только один недостаток: «Слишком уж смирен». В самомделе, он был как-то неразговорчив, даже как будто конфузился нас, чуть некраснел, изменял порции чуть не по первой просьбе больных и даже, кажется,готов был назначать им и лекарства по их же просьбе. Впрочем, он был славныймолодой человек. Надо признаться, много лекарей на Руси пользуются любовью иуважением простого народа, и это, сколько я заметил, совершенная правда. Знаю,что мои слова покажутся парадоксом, особенно взяв в соображение всеобщеенедоверие всего русского простого народа к медицине и к заморским лекарствам. Всамом деле, простолюдин скорее несколько лет сряду, страдая самою тяжелоюболезнию, будет лечиться у знахарки или своими домашними, простонароднымилекарствами (которыми отнюдь не надо пренебрегать), чем пойдет к доктору илилежать в госпитале. Но, кроме того, что тут есть одно чрезвычайно важноеобстоятельство, совершенно не относящееся к медицине, именно: всеобщеенедоверие всего простолюдья ко всему, что носит на себе печать административного,форменного; кроме того, народ запуган и предубежден против госпиталей разнымистрахами, россказнями, нередко нелепыми, но иногда имеющими свое основание. Но,главное, его пугают немецкие порядки госпиталя, чужие люди кругом во всепродолжение болезни, строгости насчет еды, рассказы о настойчивой суровостифельдшеров и лекарей, о взрезывании и потрошении трупов и проч. К тому же,рассуждает народ, господа лечить будут, потому что лекаря все-таки господа. Нопри более близком знакомстве с лекарями (хотя и не без исключений, но большеючастию) все эти страхи исчезают очень скоро, что, по моему мнению, прямоотносится к чести докторов наших, преимущественно молодых. Большая часть ихумеют заслужить уважение и даже любовь простонародья. По крайней мере я пишу отом, что сам видел и испытал неоднократно и во многих местах, и не имеюоснований думать, чтоб в других местах слишком часто поступалось иначе.Конечно, в некоторых уголках лекаря берут взятки, сильно пользуются от своихбольниц, почти пренебрегают больными, даже забывают совсем медицину. Это ещеесть; но я говорю про большинство или, лучше сказать, про тот дух, про тонаправление, которое осуществляется теперь, в наши дни, в медицине. Те же,отступники дела, волки в овечьем стаде, что бы ни представляли в своеоправдание, как бы ни оправдывались, например хоть средой, которая заела и их всвою очередь, всегда будут неправы, особенно если при этом потеряли ичеловеколюбие. А человеколюбие, ласковость, братское сострадание к больномуиногда нужнее ему всех лекарств. Пора бы нам перестать апатически жаловаться насреду, что она нас заела. Это, положим, правда, что она многое в нас заедает,да не все же, и часто иной хитрый и понимающий дело плут преловко прикрывает иоправдывает влиянием этой среды не одну свою слабость, а нередко и простоподлость, особенно если умеет красно говорить или писать. Впрочем, я опятьотбился от темы; я хотел только сказать, что простой народ недоверчив ивраждебен более к администрации медицинской, а не у лекарям. Узнав, каковы онина деле, он быстро теряет многие из своих предубеждений. Прочая же обстановканаших лечебниц до сих пор во многом не соответствует духу народа, до сих порвраждебна своими порядками привычками нашего простолюдья и не в состоянииприобрести полного доверия и уважения народного. Так мне по крайней мерекажется из некоторых моих собственных впечатлений.

Наш ординатор обыкновенно останавливался перед каждымбольным, серьезно и чрезвычайно осматривал его и опрашивал, назначал лекарства,порции. Иногда он и сам замечал, что больной ничем не болен; но так какарестант пришел отдохнуть от работы или полежать на тюфяке, вместо голых досок,и, наконец, все-таки в теплой комнате, а не в сырой кордегардии, где в теснотесодержатся густые кучи бледных и испитых подсудимых (подсудимые у нас почтивсегда, на всей Руси, бледные и испитые – признак, что их содержание и душевноесостояние почти всегда тяжелее, чем у решоных), то наш ординатор спокойнозаписывал им какую-нибудь febris catarhalis [Буквально: «катаральная лихорадка»(лат.)] и оставлял лежать иногда даже на неделю. Над этой febris catarhalis всесмеялись у нас. Знали очень хорошо, что это принятая у нас, по какому-тообоюдному согласию между доктором и больным, формула для обозначения притворнойболезни; «запасные колотья», как переводили сами арестанты febris catarhalis.Иногда больной злоупотреблял мягкосердием лекаря и продолжал лежать до тех пор,пока его не выгоняли силой. Тогда нужно было посмотреть на нашего ординатора:он как будто робел, как будто стыдился прямо сказать больному, чтоб онвыздоравливал и скорее бы просился на выписку, хотя и имел полное правопросто-запросто безо всяких разговоров и умасливаний выписать его, написав емув скорбном листе sanat est [здоров (лат.)]. Он сначала намекал ему, потом какбы упрашивал: «Не пора ли, дескать? ведь уж ты почти здоров, в палате тесно» –и проч. и проч., до тех пор, пока больному самому становилось совестно и он самнаконец просился на выписку. Старший доктор хоть был и человеколюбивый ичестный человек (его тоже очень любили больные), но был несравненно суровее,решительнее ординатора, даже при случае выказывал суровую строгость, и за этоего у нас как-то особенно уважали. Он являлся в сопровождении всех госпитальныхлекарей, после ординатора, тоже свидетельствовал каждого поодиночке, особенноостанавливался над трудными больными, всегда умел сказать им доброе,ободрительное, часто даже задушевное слово и вообще производил хорошеевпечатление. Пришедших с «запасными колотьями» он никогда не отвергал и неотсылал назад; но если больной сам упорствовал, то просто-запросто выписывалего: «Ну что ж, брат, полежал довольно, отдохнул, ступай, надо честь знать».Упорствовали обыкновенно или ленивые до работ, особенно в рабочее, летнеевремя, или из подсудимых, ожидавших себе наказания. Помню, с одним из такихупотреблена была особенная строгость, жестокость даже, чтоб склонить его квыписке. Пришел он с глазною болезнию: глаза красные, жалуется на сильнуюколючую боль в глазах. Его стали лечить мушками, пиявками, брызгами в глазакакой-то разъедающей жидкостью и проч., но болезнь все-таки не проходила, глазане очищались. Мало-помалу догадались доктора, что болезнь притворная:воспаление постоянно небольшое, хуже не делается, да и не вылечивается, все водном положении, случай подозрительный. Арестанты все давно уже знали, что онпритворяется и людей обманывает, хотя он сам и не признавался в этом. Это былмолодой парень, даже красивый собой, но производивший какое-то неприятноевпечатление на всех нас: скрытный, подозрительный, нахмуренный, ни с кем неговорит, глядит исподлобья, от всех таится, точно всех подозревает. Я помню –иным даже приходило в голову, чтоб он не сделал чего-нибудь. Он был солдат,сильно проворовался, был уличен, и ему выходили тысяча палок и арестантскиероты. Чтоб отдалить минуту наказания, как я уже упоминал прежде, решаютсяиногда подсудимые на страшные выходки: пырнет ножом накануне казни кого-нибудьиз начальства или своего же брата арестанта, его и судят по-новому, иотдаляется наказание еще месяца на два, и цель его достигается. Ему нужды нетдо того, что его будут наказывать через два же месяца вдвое, втрое суровее;только бы теперь-то отдалить грозную минуту хоть на несколько дней, а там чтобы ни было – до того бывает иногда силен упадок духа в этих несчастных. У насиные уже шептались промеж себя, чтоб остерегаться его: пожалуй, зарежеткого-нибудь ночью. Впрочем, так только говорили, а особенных предосторожностейникаких не брали даже те, у которых койки приходились с ним рядом. Видели,впрочем, что он по ночам растирает глаза известкой со штукатурки и чем-то ещедругим, чтоб к утру они опять стали красные. Наконец главный доктор погрозилему заволокой. В упорной глазной болезни, продолжающейся долго и когда уже всемедицинские средства бывают испытаны, чтоб спасти зрение, доктора решаются насильное и мучительное средство: ставят больному заволоку, точно лошади. Нобедняк и тут не согласился выздороветь. Что за упрямый был это характер, или ужслишком трусливый: ведь заволока была хоть и не так, как палки, но тоже оченьмучительна. Больному собирают сзади на шее кожу рукой, сколько можно захватить,протыкают все захваченное тело ножом, отчего происходит широкая и длинная ранапо всему затылку, и продевают в эту рану холстинную тесемку, довольно широкую,почти в палец; потом каждый день, в определенный час, эту тесемку передергиваютв ране, так что как будто вновь ее разрезают, чтоб рана вечно гноилась и незаживала. Бедняк переносил, впрочем с ужасными мучениями, и эту пытку упорнонесколько дней и наконец только, согласился выписаться. Глаза его в один деньстали совершенно здоровые, и, как только зажила его шея, он отправился наабвахту, чтоб назавтра же выйти опять на тысячу палок.