Иссекали фасции. Марлей раны прикрывали. Густо, щедро присыпку имени товарища Житнюка наносили. Кожно-фасциальными лоскутами опил укрывали. Шили наводящими швами. Широко. Дальше – гипс.

За трудами этими праведными не заметили, как час пролетел. Без перекура законного все нутро Петровича бушует. Под ложечкой посасывает. Пока Оганесян, непьющий, некурящий, капитана штопал, выскочил опрометью в коридор и, перехватив подпаленную фельдшером «Стюардессу», принялся затягиваться горячим и горьким дымом часто, захлебисто. На все про все – минуты полторы. Не более.

– Давление? – спросил у Вахтанга, возвратясь к столу.

– Восэмдесят пять, – ответил анестезиолог. – Падает.

– Ладно, давай вторую, – бросил Оганесяну и вновь взялся за ампутационный нож, протянутый операционной сестрой.

После того как и вторую ногу ампутировали, давление не стабилизировалось.

– Ты на все сосуды лигатуру наложил? – спрашивает второго хирурга Петрович.

– Так точно. На все. И все проверил. Не кровоточили.

– Где-то подтекает, – покачал головой Петрович, глядя то на распластанного перед ним капитана, то на Вахтанга Георгиевича, который со вниманием следил за стрелкой измерителя артериального давления, неуклонно клонящейся к восьмидесяти. Осколочное ранение в правом предплечье капитана он приметил тогда же, на сортировке, однако и представить себе не мог, что именно это ранение, а не оторванные конечности бойца поставит перед ним не только хирургическую, но и нравственную проблему. – Смотрим плечо, – велел Петрович.

Послали за рентгенологом. Тот приволок грохочущий передвижной аппарат Арман. Сделал несколько снимков в разных проекциях. И вскоре вернулся с мокрой пленкой в стальной рамке.

Едва взглянув на нее, Петрович коротко выматерился. Осколок поранил плечевую артерию и зарылся глубоко в двуглавой мышце. Скорее всего, ранение это спровоцировало гемостаз. Закупорило артерию тромбом. А такой, как его еще называют, спонтанный гемостаз обычно нестабилен. Вот и открылось кровотечение. Рука с поврежденной артерией долго не проживет. Клинических признаков ишемии на фоне релаксантов, которые пускает сестричка по венам капитана, не понять. А стало быть, и не решить: то ли ампутировать руку, то ли попытаться спасти. Спасти срочно, уповая на Господа Бога и достижения сосудистой хирургии. Стало быть, еще часа два пахать. Ни вздохнуть, ни перднуть.

Сосудистую пластику и в условиях столичного стационара делать непросто, а тут баграмский медсанбат, тут война. И еще с десяток порубленных, продырявленных мальчиков на подходе. Тут их командиры, требующие спасти ребят во что бы то ни стало. Тут собственное сердце, что не в силах уже сжиматься при мысли обо всех этих единственных сыновьях, мужьях и отцах, о сотнях смертей не в бою, но под твоими спасающими вроде руками. Иные сердца не выдерживают. В модуле медиков спирта всегда в избытке. Но ни спирт не гасит эту боль, ни гашиш с коноплей. Бывает, врачи кончают с собой. И их не осуждает никто. Пишут: погиб при выполнении боевого за- дания.

Гораздо чаще сердца мозолятся. Как у девушки Серафимы. У Вахтанга Георгиевича. У самого Петровича. Как у сотен иных бойцов военно-полевой медицинской службы.

Вот же – сердце проклятое! Если бы не оно, самым правильным решением для доблестного этого капитана, подорвавшегося по собственной, видать, неосмотрительности на самодельной вражеской мине, было бы отчекрыжить помимо ног еще и руку. Да только кому он нужен будет, кроме мамки, такой обрубок? Не Родине же, что лишь здоровых, работящих и славящих пользует с успехом, а вот немощных да убогих на дух не переносит. И уж более всего не нужен женскому полу, который по природе своей ожидает продолжателя рода, стену, кормильца, но никак не иждивенца. Будущее такого бойца предсказуемо и всегда печально. Изгнание из Вооруженных сил СССР по причине инвалидности. Беспробудное пьянство – годами, а страшнее того – наркота, к коей русский солдат на южной этой войне пристрастился быстро и самозабвенно. От страстей этаких пагубных ребятушек выкашивает, что на крестьянском покосе. Из героев да в землю стылую. В перегной.

Так что спасали руку капитанскую, а следовательно, и всю его грядущую жизнь почти два часа, покуда наконец не залатали все дыры, все обрывы и раны заштопали. Тут и Вахтанг Георгиевич лицом просиял: медленно, но стабильно поползла вверх стрелка тонометра, инструментально доказывая, что протечки крови в человеческом организме окончательно устранены, давление стабилизируется помалу и русский офицер, дай-то бог, вскорости пойдет на поправку.

– А теперь анекдот! – хохотнул Оганесян, накладывая последние лигатуры. – Чистилище. К Богу, конечно, очередь. Вдруг забегает мужик. Туда, сюда. Мечется. Убегает. Проходит несколько минут. Снова тот же самый мужик. Бегает по чистилищу. Никого не находит. И снова уходит. На третий раз все повторяется точно так же. Бог, который все это время за ним внимательно следил, спрашивает архангела: «Кто такой? Что он тут носится?» Архангел смотрит на мужика. Улыбается понимающе и отвечает: «Так это пациент. Из реанимации!»

Ἀντιόχεια. Δαίσιος. Imp. P. Licinio Gallieno Augusto IV et L. Petronio Tauro Volusiano

Смерть и безумие воцарились теперь в его доме. Отец скончался по возвращении Киприана. Словно ждал своего мальчика проститься. Ухватился за шею цепко. Прижался щекой в клочьях седой бороды. Запах старости, густо замешанный на испарениях прелой кожи, кислого пота и прогорклой сладости, ударил в лицо. Поцелуй его был безжизненно сух. Словно древний папирус, прошелестел возле самого уха. И исчез незамеченным. Вместе с ним – отцовская душа. Сын возложил на сомкнувшиеся веки два денария, и отец уставился в него презрительным серебряным взглядом.

Мать не заметила смерти мужа, с которым прожила последние сорок лет. Целыми днями восседала она на гулкой террасе, усыпанной палой листвой, перезрелыми плодами айвы и смокв, чей сладкий нектар собирал полчища ос. Взгляд ее, обращенный в сторону гор, уж больше года был лишен всякого смысла. Губы, более не знающие кармина, намертво стиснуты молчанием, насчитывающим прошлое лето, осень и зиму. Волосы, хоть и вычесаны аккуратно служанками, безжизненны в сухости и седине беспощадной. И только пальцы шевелились беспрестанно подобно странным живым существам, угнездившимся на слабых ее коленях. Как-то раз Киприан коснулся пальцев матери. Накрыл их своею рукой. Но не унял. Выводком бледных гусениц копошились они под ладонью. Ночью он читал над ложем ее всевозможные заклинания, жег ароматные свечи, чертил магические пиктограммы и даже вызывал к ней демонов, но те разочарованно скрывались из вида, объясняя: не они лишили старуху разума, не им его и возвращать. Утерян он безвозвратно.

Когда надушенное розовым маслом и иссопом умащенное тело отца собрались выносить из дома, Киприан велел нести его мимо матери. Но и тогда несчастная не обратила на труп ровно никакого внимания. По-прежнему шевелила пальцами, истуканьим взором вперившись в ближние горы. Процессия двигалась по улицам Антиохии больше часа, втягивая в себя зевак, малознакомых и совсем незнакомых людей. Сатиры изображали добродетели покойного, которых оказалось не слишком много, а самой запоминающейся – выкуп десятка рабов да путешествие из Коринфа. Наемные плакальщицы оглашали улицы фальшивым воем. Музыканты в синих плащах торжественно выдували погребальные гимны. И ароматный, укрытый тканями и красками напомаженный труп торжественно и величественно возглавлял последнюю процессию к царству мертвых.