Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну вот. Правительство может контролировать умы граждан с помощью пончиков «Двайер», – говорит не менее довольный Гильермо.
Я вытаскиваю из кармана мятую двадцатку, но Оскар отмахивается.
– Первый проигрыш за счет заведения.
Гильермо пододвигает мне стул – такое чувство, будто меня приняли в клуб, – а потом протягивает пакет. Мы берем еще по одному, после чего все втроем отправляемся к Кларку Гейблу.
А после этого Гильермо хлопает руками по ногам:
– Ладно, Бедж, теперь к делу. Сегодня утром я оставил Сэнди сообщение на автоответчике. Сказал, что согласен взять тебя на студийный курс на зимний семестр. – Он встает.
– Спасибо. Это так здорово! – Я тоже поднимаюсь, занервничав, я бы предпочла весь день сидеть и есть пончики. – Но как… – Я же вчера не говорила ему, как меня зовут.
Гильермо замечает, что я удивилась.
– А-а-а. Сэнди тоже мне оставлял сообщение в автоответчике, там ничего было не разобрать – слишком уж часто я пинаю эту машину, – но он говорил, что Бедж хочет работать с камнем. Больше я ничего не понял. Звонил несколько дней назад. А я только сегодня прослушал.
– Бедж, – произносит Оскар, словно делает открытие.
Я уже чуть было не сказала, как меня зовут на самом деле, но потом решила, что не буду. Может, попробовать побыть кем-то другим, а не бедной осиротевшей дочкой Дианы Свитвайн.
В комнату крадучись входит Фрида Кало, тихонько подходит к Оскару и начинает виться вокруг его ноги. Он берет ее на руки, кладет ее голову себе на шею, и она начинает мурчать, как турбина.
– Женщины меня любят, – говорит он мне, гладя кошку под подбородком указательным пальцем.
– Я не заметила, – отвечаю я. – У меня бойкот.
Его зеленый и карий сезановы глаза лезут на лоб. А ресницы такие темные, что кажутся мокрыми.
– Бойкот? – переспрашивает он.
– Я бойкотирую пацанов.
– Правда? – ухмыляется он. – Я воспринимаю это как вызов.
Помогите.
– Оскоре, не безобразничай, – ругается Гильермо. – Так, – берется он за меня, – сейчас посмотрим, что у тебя внутри. Готова? – У меня подкашиваются ноги. Я же поддельная. И Гильермо сейчас это поймет.
Он кладет руку Оскару на плечо.
– У меня через два часа встреча с Софией, – говорит тот. – Так пойдет?
С Софией? Что это за София?
Хотя мне все равно. Абсолютно.
Но кто она такая?
И что куда пойдет?
Оскар начинает раздеваться.
Я повторяю: Оскар начинает раздеваться!
Мысли мечутся из стороны в сторону, ладони вспотели, а его крутая фиалковая рубашка с коротким рукавом уже висит на спинке стула, грудь у него мускулистая и красивая, мышцы вытянутые, упругие, четко очерченные, кожа гладкая, загорелая, хотя я всего этого не вижу! На левом бицепсе татуировка со стрельцом, а на правом плече голубой конь, возможно, Франца Марка, он растягивается и на всю шею.
Теперь Оскар принимается расстегивать джинсы.
– Ты что делаешь? – в ужасе спрашиваю я. И представляю себе свою лужайку. Эту гребаную лужайку для релаксации!
– Готовлюсь, – обыденно отвечает он.
– К чему? – Я разговариваю уже с его голой задницей, а он своей медленной вальяжной походочкой идет в другой конец комнаты, берет с крючка синий халат, который висел вместе с рабочими. Набрасывает на плечи и уходит по коридору в студию.
А, блин. Ясно.
Гильермо не в силах сдержать улыбку. Он пожимает плечами.
– Все модели – эксгибиционисты, – беспечно бросает он.
Я, покраснев, киваю. – Но приходится с этим мириться. Оскоре очень хорош. Грациозный. Выразительный. – Он обводит собственное лицо рукой. – Будем рисовать вместе, но сначала я хочу посмотреть портфолио.
Когда Гильермо сказал принести альбом, я думала, что он заставит меня рисовать скульптуру, которую я хочу сделать, а не делать наброски с ним. К тому же на глазах у Оскара. Самого Оскоре!
– Рисовать очень важно, – поясняет он. – Многие скульпторы этого не знают.
Отлично. Я иду по коридору за ним, несу портфолио, в желудке расстройство.
Гильермо открывает одну из дверей в коридоре, включает свет. Это небольшая тюремная келья, в которой стоит стол и пара стульев. В одном углу – полка с мешками глины. В другом – куски камня разных цветов и размеров. Еще есть полка с инструментами, мне знакомы лишь некоторые из них. Гильермо берет у меня папку, расстегивает, раскрывает и кладет на стол.
Мне от одной мысли о том, что он увидит мои работы, становится дурно.
Первое время он листает быстро. Там фотографии ваз на различных стадиях, а потом итоговый снимок разбитой и склеенной работы. С каждой следующей страницей он все больше недоуменно морщит лоб. Затем он доходит до осколочных автопортретов. Там все точно так же. Сначала целые заготовки, а потом, на последнем фото, склеенная итоговая работа.
– Почему? – спрашивает он.
Я говорю правду:
– Это делает моя мать. Бьет все, что я леплю.
Он в ужасе.
– Мать бьет твои работы?
– Нет-нет, – отвечаю я, осознав, что он себе представил. – Дело не в том, что она злая или чокнутая. Она умерла.
На его лице словно происходит землетрясение. Переживание за мою безопасность переходит в тревогу за мое психическое здоровье. Ну и ладно. Другого-то объяснения нет.
– Ладно, – говорит он, смиряясь с этим заявлением. – И почему твоя мертвая мать это делает?
– Она на меня злится.
– Она на тебя злится, – повторяет Гильермо. – Ты так считаешь?
– Я это знаю.
– У вас вся семья – сильные люди. Вы с братом делите мир. А мать возвращается к жизни и бьет вазы.
Я пожимаю плечами.
– Значит, и работа, которую ты хочешь делать, это для матери? – спрашивает он. – О ней ты вчера говорила? Ты веришь, что, если сделать скульптуру, она перестанет на тебя злиться и бить вазы? И поэтому ты плакала, когда испугалась, что я тебе не помогу?
– Да, – говорю я.
Он поглаживает воображаемую бородку, очень долго на меня смотрит, а потом возвращается к работе «Я разбитая-кусочки № 6».
– Ладно. Но проблема тут не в этом. Не в матери. Самое интересное в этой работе – это трещины. – Он касается снимка с готовой скульптурой указательным пальцем. – Проблема в том, что тебя в этом нет. Может, это какая-то другая девчонка сделала, я не знаю. – Он смотрит на несколько других битых автопортретов. – Ну и? – Я смотрю на него. Я даже не поняла, что Гильермо ждет ответа.