— А жаль, был бы интересный сюжет.

И драму не написал. А вот Александр Сергеевич написал.

Пушкин якобы считал факт отравления Моцарта Сальери если не установленным, то, по крайней мере, психологически вполне вероятным. В заметке о Сальери, датированной 1833 годом, он писал: «В первое представление “Дон-Жуана”, в то время когда весь театр, полный изумленных знатоков, безмолвно упивался гармонией Моцарта, раздался свист — все обратились с негодованием, и знаменитый Сальери вышел из залы — в бешенстве, снедаемый завистью…»{292}

А заканчивается эта заметка такими словами: «Завистник, который мог освистать “Дон-Жуана”, мог отравить его творца»{293}.

* * *

Как мы уже отмечали, реального Антонио Сальери горячо защищали от клеветы. Все, кто знал композитора, в один голос говорили, что этот человек «вел на их глазах безупречную жизнь, не занимался ничем, кроме искусства»{294}.

К сожалению, в России об этом и слышать не хотели. Вот, например, что можно прочитать у известного писателя и литературного критика В. Г. Белинского:

«Всем известен был темный слух о смерти Моцарта, будто бы отравленного Сальери из зависти: но только Пушкин мог провидеть в этом предании психологическое явление и общую идею таланта, мучимого завистью к гению, — и он показал не то, как действительно случилась эта история, но как бы могло оно случиться и прежде, и нынче, и всегда. А между тем, ужасающая верность, с какою поэт представил положение Сальери к Моцарту, доказывает отнюдь не то, чтоб подобное положение было известно ему самому по горестному опыту, а только то, что чем глубже дух художника, тем доступнее его непосредственному сознанию все, и светлые и мрачные, стороны человеческой природы. От этой-то доступности всему, что свойственно природе человеческой, проистекает способность поэта переноситься во всякое положение, во всякую страну, во всякий возраст, во всякое чувство, вне опыта собственной жизни. Тот не поэт, кто не мог бы верно выразить чувство отеческое, потому что сам не был отцом. Если допустить, что неиспытанного собственным опытом поэт не может изображать, то уж нечего и говорить, что поэт, если он мужчина, не может изобразить ни девушки, ни матери. Таким точно образом, поэту отнюдь не должно быть персиянином, чтоб, начитавшись Гафиза, писать в духе персидской поэзии»{295}.

Уровень аргументации потрясает. С одной стороны, «темный слух», с другой — «всем известен». С одной стороны, Сальери «будто бы» отравил Моцарта, с другой — «только Пушкин мог провидеть в этом предании психологическое явление и общую идею таланта, мучимого завистью к гению»…

В изданных в Санкт-Петербурге «Материалах для биографии А. С. Пушкина» говорится, что слова поэта «Завистник, который мог освистать “Дон Жуана”, мог отравить его творца», возможно, «начертаны в виде возражения тем из друзей его, которые беспокоились насчет поклепа, взведенного на Сальери в новой пьесе. Только этим обстоятельством можно объяснить резкий приговор Пушкина о Сальери, не выдерживающий ни малейшей критики. Вероятно, к спору, тогда возникшему, должно относиться и шуточное замечание Пушкина: “Зависть — сестра соревнования, стало быть, из хорошего роду”. Не входя теперь в разбор вопроса о степени предположений, дозволенных автору при выводе исторического лица, скажем, что если со стороны Пушкина было какое-либо преступление перед Сальери, то преступления такого рода совершаются беспрестанно и самыми великими драматическими писателями. Так, Елизавету Английскую сделали они типом женской ревности и преимущественно одной этой страстью объясняли погибель Марии Стюарт, едва упоминая о всех других поводах к тому. Если тут есть порок, то он уже скрывается в сущности исторической драмы вообще, которая, взяв лицо из истории или из действительной жизни, принуждена заниматься развитием только одной основной черты его характера и пренебречь всем прочим. Пушкин, как будто чувствуя это, колебался в выборе заглавия для своей пьесы. Первоначально он назвал ее просто “Зависть”, словно желая отстранить или ослабить историческую проверку лиц, в ней действующих. Вероятно, поняв бесполезность уловки, он дал уже ей настоящее ее заглавие: “Моцарт и Сальери”»{296}.

Итак, Пушкин рисует зависть Сальери, который якобы не мог радоваться дару Моцарта. Он рисует ее в виде страсти, охватившей человека, привыкшего ко всеобщему уважению и считающего самого себя благородным.

Нет! никогда я зависти не знал…

Кто скажет, чтоб Сальери гордый был

Когда-нибудь завистником презренным?

...

Никто! А ныне — сам скажу — я ныне завистник…

Пушкинский Сальери уверяет себя, что его ненависть к Моцарту связана с тем, что этот гений своим легкомысленным отношением к искусству оскорбляет его (то есть искусство). Сальери негодует на судьбу за то, что именно этот «гуляка праздный», а не он, оказался наделен священным творческим даром. А он, верный жрец искусства, отрекшийся ради него от всех радостей жизни, получил лишь умение самоотверженно трудиться. И не более того…

Всё это замечательно, даже великолепно. Но имеет ли это хоть какое-нибудь отношение к реальной личности Антонио Сальери, который вот уже почти два столетия носит на себе клеймо завистливого злодея-убийцы?

Конечно, трагедия Пушкина писалась «не об исторических Моцарте и Сальери»{297}.

Конечно, «Сальери Пушкина не есть Сальери истории»{298}.

Конечно, «исторический Сальери не похож на пушкинского: у него была не “глухая слава”, о которой говорит герой драмы, а известность, в то время превосходившая славу Моцарта»{299}.

Музыковед Б. С. Штейнпресс утверждает:

«Наука доказала необоснованность подозрения, отделила факты от небылиц и воздала должное достоинствам видного композитора, дирижера, педагога, руководителя музыкально-театральной жизни и артистическо-филантропической деятельности австрийской столицы»{300}.

И всё же, к великому сожалению, вопрос этот так и не снят с повестки дня и не утратил своей актуальности. В самом деле, как только ни называли и ни называют до сих пор Антонио Сальери «с подачи» Пушкина! И «убийцей гения», и «отдавшимся злобному демону». А еще — «рационально-основательным, а потому и не поэтичным в своем творчестве». А еще — «честным, но завистливым тружеником» и человеком, который печется «о благополучии бескрылых тружеников-муравьев». Этих «муравьев» (бездарностей), понятное дело, «много, не отличишь одного от другого», а Моцарт — он такой один, и он освещает всех. Родилось даже «научное обоснование» клеветы Пушкина: будто бы Сальери и ему подобные «пленяли слушателей, не отставая от старой методы композиции», а «Моцарт созидал новую музыку». И т. д. и т. п.