– Забредут ведь коровы, повытопчут все. Что мы в зиму есть-то будем?!

Наконец он взял несколько слег, пошел. Поковырялся с полчаса, вернулся, лег на диван.

– Наладил? – спросила Валентина Викторовна.

– Угу. – И до утра лежал, отвернувшись, даже на ужин не встал.

После одного из ливней потек потолок в летней кухне. Оказалось, шиферина лопнула. И снова Валентина Викторовна долго просила мужа как-то исправить.

По низу кузова «Москвича» пошли язвочки ржавчины, а однажды он перестал заводиться. Николай подзарядил аккумулятор, долго копался под капотом, а потом заявил:

– Все, ничего не могу сделать. Надо продавать эту помойку к чертовой матери. Больше не подойду к ней.

И сколько потом Валентина Викторовна ни просила, ни требовала, ни умоляла, на «Москвич» он даже не смотрел. А ездить все-таки было нужно. Да и просто сознание, что теперь они без машины, – пугало. Словно еще одна нить, связывающая их с нормальной человеческой жизнью, обрубалась.

Когда стал подходить к концу инсулин, отправилась к фельдшерице за рецептами. Та огорошила:

– А я рецепты не выписываю. Вы что… Я оказываю срочную помощь, даю направления…

– И где мне рецепт получить?

– Каждый второй понедельник месяца приезжает врач из Тигрицкого, она выписывает. С двух до пяти сидит здесь.

Валентина Викторовна посчитала дни и поняла, что лекарства до второго понедельника ей не хватит.

– И что мне делать? Мне инсулин нужен срочно.

– Ну, езжайте к ней. – Фельдшерица, женщина лет тридцати пяти, сохраняла равнодушное спокойствие, присущее здоровым, не понимающим, каково это болеть, людям.

– В Тигрицкое?

– Ну да.

– Гм… Спасибо за совет. Хитро у вас тут все закручено – хоть умираешь, а садись в автобус и езжай.

В Тигрицком рецепт выписали хоть и без радости («своих нет времени обслуживать»), но довольно быстро. Врач даже поинтересовалась:

– Инвалидность оформили?

– Нет пока. Собираюсь.

– Надо.

– Да, да…

Получать инсулин нужно было в городе в специализированной аптеке, где обслуживали жителей района. Валентина Викторовна приехала на автобусе, выстояла очередь человек из тридцати. Наконец сунула рецепт в окошечко.

Казалось, не взглянув на него, аптекарша отбросила листок обратно. Валентина Викторовна удивилась:

– Что такое?

– Сегодня эти не обслуживаем.

– А?

– Сегодня лекарства выдаются, – аптекарша заговорила с плохо скрываемым раздражением, – федеральным льготникам.

– А что это?

– Инвалиды. Рецепты зеленого цвета. У вас – серый. Вы что, не знаете ничего?

– И… Погодите! – Сзади Валентину Викторовну уже слегка подталкивали. – И когда мой?

– Ну, приходите завтра. Не знаю. Это никому не известно.

Валентина Викторовна раскрыла рот, но слова не шли, захлестывало возмущение.

– Вы долго еще мяться будете? – особенно чувствительно толкнули ее в спину. – Тут тоже люди есть.

– Ну погодите! – Валентину Викторовну прорвало. – Я из деревни приехала, пятьдесят километров! И что, я каждый день неизвестно зачем должна…

– И я тут тоже должна каждый день выслушивать! – так же возмущенно отозвалась аптекарша. – От меня, что ли, зависит?! Будут для вас лекарства – выдам, нет – нет.

Валентина Викторовна хотела идти жаловаться. Но куда? В отдел здравоохранения? И где гарантия, что чего-то добьешься? Она видела зимой по телевизору, что по всей стране с лекарствами неразбериха, митинги даже проходят из-за этого. Но тогда не придавала этому значения – считала себя здоровой.

Дома оставалось инсулина еще дня на два-три. Что ж, приедет завтра. Может быть, повезет.

Да, повезло. Получила три бутылька, шприцы. Радостно положила их в сумку. И тут же сама себя поддела: «Скоро и куску хлеба радоваться будешь».

Было время, Елтышев часто задумывался о смерти. Как так – ходит вот человек, видит, слышит, ощущает, думает, все, кажется, может – и вдруг перестает быть. Бац – и темнота, абсолютная пустота. Нет у человека ничего больше, и человека как такового нет. Лишь кусок мяса с костями, который нужно поскорее закопать в землю.

И чем чаще Николай Михайлович слышал разговоры о чем-то потустороннем, о призраках, голосах, полтергейстах, светлых туннелях, по которым летят клинически умершие, тем острее ощущал полное ничто после смерти. А все эти разговоры – простой страх людей перед этим ничто.

Работа в милиции закалила, точнее, очерствила – мертвые не вызывали особой жалости и страха, а чаще всего наоборот – раздражение. Мертвые требовали возни, внимания, за них нужно было отвечать, заботиться о них, писать о них длинные протоколы.

В последние годы Елтышев стал не любить живых. Многие из живших рядом были лишними, некоторые становились его врагами или теми, кто мешал жить ему и его близким. Особенно явно это стало в деревне. Борьба за существование, месть за унижение – проглотить обман, это ведь тоже унижение.

Но с самых недавних пор Николай Михайлович невольно, не желая и пугаясь этого, стал завидовать тем, кто умер. Умер быстро, не успев понять, что умирает; может, они и пугались, но пугались только в тот момент, когда смерть уже была неотвратима и уже ничего нельзя было изменить… Юрке завидовал (хотя тот, если верить его вдове и допустить, что у нее с головой все в порядке, помучился на том свете), Харину, этим пацанам, которых по пьяни зарубили, зарезали, даже сыну своему, чью пустую и ему самому немилую жизнь вдруг оборвал несчастный случай… Несчастный случай… Завидовал он потому, что почувствовал близкую старость. Настоящую, от которой уже не избавиться, не обмануть ни ее, ни себя. И с каждым месяцем будет хуже. А их впереди много. Может, и десятки лет. Как у тетки Татьяны. До полного изнеможения и маразма…

Просыпался без всякого желания вставать. Пытался представить, что может ожидать его сегодня хорошего. Не находил ничего. Но все же поднимался, натягивал одежду. И дальше тек напрасный, лишний, тяжелый день. Любое движение вызывало не то чтобы боль, а – хуже – физическую тошноту. Ничего не хотелось, нет – не моглось – делать. Не хотелось жить. «Вот это и есть старость, – сидя возле печки и с отвращением втягивая в себя дым очередной сигареты, понимал Николай Михайлович. – Это и есть мерзость старости. Не болезни, не немощь тела, а вот эта тошнота».

Она подбиралась давно, но набросилась, повалила в то утро, когда жена потеряла сознание, а потом, вечером, Елтышев обнаружил, что их дом опоганили воры. После этого он уже жил через силу, и каждый день становилось преодолевать все тяжелее. И теперь он больше жены, кажется, ждал приезда Дениса – увидеть его, повиниться, что так у них все получилось. Развалилась семья, вымирает.